Сладкая горечь - Стефани Данлер

– Две тысячи пятый. Значит, едва-едва не успела застать, – сказала я. – Так я и думала.

– Мы всегда «едва-едва не успеваем застать» Нью-Йорк. Вот с этим районом происходило прямо у меня на глазах… Когда я сюда переехала, это был Алфавитный город в ореоле романтизма Джонатана Ларсона[46], но все оплакивали Сохо семидесятых, Трибеку восьмидесятых, и уже колокол звонил по Ист-Виллиджу. Мы всегда горюем по только что исчезнувшему Нью-Йорку.

– О’кей, о’кей, но я люблю «Квартплату», это так ужасно?

– Это последнее замечание я постараюсь забыть, – вставил Джейк.

– Ностальгия по прошлому штука опасная, – откликнулась Симона.

– Наверное, я просто гадаю, прекратится ли это когда-нибудь.

– Прекратится?

– Ну, не знаю… я про город. Он перестанет меняться? Ну, он вообще успокоится?

– Нет, – ответили они хором и рассмеялись.

– Так значит, мы просто затанцовываем себя до смерти!

– Ха!

Симона мне улыбнулась, и Джейк улыбнулся, глядя себе в тарелку.

– Очень вкусно.

– Наиболее памятны простые блюда в отличном исполнении. Когда у меня гости, я не гонюсь за сложным.

– Каково это было, когда ты сюда переехала? – спросила я у Симоны.

– О чем ты? О городе?

– Нет, не знаю. – Я отвернулась к Джейку: – Какой она была в двадцать два года?

Она застонала.

– Он не помнит, он был ребенком.

– Разбивала сердца, – откликнулся Джейк. – И я был уже далеко не ребенком. Тогда у тебя были длинные волосы.

Он пристально смотрел на нее, и я спросила себя, стану ли я когда-нибудь такой женщиной, про которую будут говорить: «Она разбивала сердца».

– О боже, Джейк, не начинай. Когда Джейк был совсем маленький, он не позволял мне собирать волосы. Истерический рев, паника. Упаси господи, чтобы я постриглась.

– Рев?

– Я уже тогда был очень разборчив в женщинах, – ответил он и кивнул на мои распущенные волосы. – Я все еще думаю, они слишком короткие.

– У меня? – спросила я, но он смотрел на Симону.

– Длинные волосы для девушек, Джейк, – откликнулась Симона, касаясь своих. Кончики ложились ей на плечи. Их даже короткими не назовешь. Так значит, она когда-то была девушкой. Так я и знала.

– Ты же помнишь.

– Ага, Мони, расскажи ей.

– Я помню, как уйму всего позабыла.

– Ну, пожалуйста.

– Разгул преступности. Все еще приходили в себя после СПИДА. Он выкосил целые общины. Районы подвергли зонированию для перестройки. Угроза джентрификации существовала всегда, но это были не несколько новых кофеен или капитальный ремонт в квартале, а обширное, субсидированное государством перекраивание города. Было ли тогда намного лучше? Скучаю ли я по тому, что боялась после наступления темноты ходить по собственной улице? Трудно сказать. Но – как бы банально это ни звучало – это были дни свободы. Свободы вести ту жизнь, какую я хотела, и финансово я могла себе это позволить. Конечно, существовали трущобы и опасные районы, места, где собирались маргиналы, и я считала – и до сих пор считаю, – что как раз они не дают городу закиснуть. Но двадцать два года… возраст растерянности…

– Растерянности? – переспросила я. – Я так это буду называть?

– Похоже, это возраст, в котором дамам свойственно сбегать из дому, – вмешался Джейк. – Ее двадцать три я так и не увидел.

Мне никогда не приходило в голову, что и Симона, и я приехали в Нью-Йорк в одном возрасте. Наш первый побег.

– Ты это пережил, – сказала ему Симона, а мне: – Да, растерянности, потому что я еще не знала, кто я.

– А с годами будет лучше? – спросила я, а на самом деле хотела спросить: «Возможно ли такое?»

– Старение – странный процесс. – Она гоняла по тарелке кусочек пастернака. – Не думаю, что тебе следует об этом лгать. На мгновение на тебя нисходит откровение: тебе кажется, что книги, одежда, бары, технологии словно бы говорят с тобой напрямую, отражают тебя и никого другого. Ты движешься к краю круга, а потом внезапно оказываешься за его чертой. И что с этим делать? Остаться, заглядывая внутрь? Или уйти?

– А разве тогда не оказываешься в новом кругу?

– Конечно. Но для женщины существовать в нем не просто.

– Да?

– Это круг брака, детей, собственности, пенсионных накоплений. Это культура, в которую тебе предлагают влиться. А если… если ты откажешься?

– То будешь в собственном кругу, – закончила я. На мой взгляд, это отдавало одиночеством, а еще бесстрашием.

– Уже что-то. – Она удовлетворенно улыбнулось. – Разум успокаивается. Как если бы ты обменяла приступы вдохновения на стабильную сосредоточенность.

– А ты не думаешь, что была малость опрометчивой? – резко спросил Джейк.

Я не поняла, к кому из нас двоих он обращался.

Помолчав, Симона ответила печально, и ответ как будто предназначался ему одному:

– Думаю, я старалась как могла.

– Но разве это не подразумевается? Разве это не подоплека опрометчивости? – подтрунивая, спросила я.

Они не ответили. Они смотрели друг на друга в упор. Музыка закончилась, и я встала перевернуть пластинку, а Симона начала убирать со стола. Когда я пошла за бутылкой вина, Джейк схватил меня за руку.

– Иди сюда.

Он притянул меня к себе на колени. Глянув на хлопочущую по кухоньке Симону, я зарылась лицом ему в волосы, прижала его лицо к своей груди. Никто и никогда не приникал ко мне так, словно ему просто нужна моя близость. Я закрыла глаза.

– Мы никогда не устаем говорить о любви, верно? – Симона смотрела на нас, через плечо у нее было переброшено кухонное полотенце. Она улыбалась.

– Секс, еда и смерть, – откликнулся Джейк. – Единственные важные темы.

Он отпустил меня, и я встала, захмелевшая, растерянная.

– Она сказала не секс, а любовь, вы, мужчины, только об одном и думаете. – Я повернулась. – Спасибо за чудесный обед, Симона.

Она достала еще бутылку вина, и до меня дошло, что сегодня мы напьемся. Интересно, я вообще домой попаду?

– Давайте теперь попробуем «Пулсар».

– Жидкий десерт! – воскликнула я. – Идеально.

– Это еще не все.

– Ох, нет, в меня больше не влезет!

– Закрой глаза, – велел Джейк.

Он увел меня подальше от кухни, к окнам на улицу.