Сладкая горечь - Стефани Данлер

На глаза мне навернулись слезы. Забрав у меня пустой бокал, он поставил его в раковину.

– Мне бы хотелось, чтобы ты стала тут официанткой. И владелец тоже об этом подумывает. Повышение ты получишь в обход своих сослуживцев, так что какое-то время будешь не слишком популярной. Но тебя бы такое заинтересовало?

Я кивнула.

– Отлично. В ближайшие пару месяцев поищу для тебя окно. И ты начнешь готовиться. Благодарю тебя за отличную работу.

Я опустила взгляд на руки, которые были не слишком уж чистыми, думая, что они сами по себе выполнили отличную работу. Я вспомнила, как ехала в вагоне подземки на собеседование, как мне было страшно и как я повторяла своему отражению в стекле слова, которые служили мне мантрой всю мою жизнь: «Мне. Все. Равно». Не знаю, когда именно это случилось, но, дав мне мою нынешнюю жизнь, Говард это переменил: мне было не все равно.

Я стала одержима парой ботинок, их шнурки запутались в ветках дерева у моего дома. Однажды я смотрела, как зажигаются огни на стройке у реки, потом опустила взгляд и увидела их. Я их не замечала, пока не слетел последний лист, дерево сбрасывало листья, как лысеющая голова – волосы, но наконец появились они: гнилые бурые сникерсы. Они явно очень давно болтались на дереве. Они смотрелись древними. Дальше этого я не задумывалась, но меня мучил вопрос, что же случилось с человеком, лишившимся своей обуви? Как он попал домой? Кто, скажите на милость, снимет кросы с дерева? От мысли о том, что они будут гнить там десятилетиями, возникало ощущение чего-то апокалиптичного.

I

Ты поймешь, к чему все идет. Не ты сама, потому что сама ты еще не научилась, но все кругом понимают за тебя, дни полны непрошеных советов, которым ты не следуешь, и пустячных предостережений, которые ты не слышишь, и попыток умерить твои восторги. Да, они определенно видели, к чему все идет, и именно так, как оно шло.

Став старше, ты узнаешь, что подсознательно ты не только понимала, к чему все идет, но с присущей тебе неумелостью его на себя навлекла. Ты будешь утешать себя, мол, не было разницы, понимала ты, что происходит, или нет. Ты, как магнит, сама все притягивала. Возможно, все мы в юности таковы. Повзрослевшие не помнят, никто не помнит, каково это быть столь бесшабашно впитывающим.

Когда не видишь дальше собственного носа, жизнь – сплошные сюрпризы. А задним числом понимаешь, как на самом деле их мало.

После работы мы ходили гулять, ведь зима понемногу ослабляла свою тираническую хватку. Чем дальше мы уходили от Юнион-сквер, тем более раскованным становился Джейк. К тому времени, когда мы проходили Хьюстон на юге, или улицу «А» на востоке, он уже был хозяином города.

Он водил меня в свои бары. Он становился терпеливым, сентиментальным, иногда неуверенным в себе. Он терпеть не мог заведения, где работали молодые бармены. Все бармены, кого он знал, звались Бадди, Бустер или Чарли – любое имечко, каким назовешь верного пса. Он ненавидел бары, где за счет обстановки создали ощущение старины. Он любил бары, которые были взаправду старыми, где лоск совершенно стерся, где потрескалась плитка и отставала краска от стен. Никаких диджеев. Никакой карты коктейлей. Он ходил в такие бары, но никогда не засиживался.

В «Миледи» Джейк называл барменшу Грейс, и для нас всегда находились свободные места. В «Милане» на Хьюстон под столом спал питбуль, а у двери выстраивались напомаженные скейтбордисты-профи и их девчонки-модели. В баре «Марс» стены пропитались мочой, я была единственной женщиной, и мужчины не обращали на меня внимания. Деликатная экосистема стариков, дэт-металл, выпивки и поразительно умиротворенной анархии. В «Софии» на Восточной 5-й работал по вторникам Бретт, друг Джейка с «давних времен», – последнее, на мой взгляд, могло иметь два толкования: либо они вместе крали что-то по мелочам, либо на пару лечились от какой-нибудь зависимости, поскольку ни один из них не желал говорить о тех днях. Бретт сварливо и покорно тянул свое пиво, поглядывая одним глазом на крутившихся по телику над барной стойкой «Симпсонов». Джейк то и дело совал мне четвертаки, чтобы я ходила к музыкальному автомату, и всякий раз, когда я выбирала песню, хватался руками за голову и стонал.

– Дело что, в генетике? Женщины вообще не способны понять музыку? Это же дерьмо, полное дерьмо, и тебе оно нравится?

– Это хорошая песня. Под нее под венец можно пойти.

Под венец и Джейк! Он зажал руками уши.

– Ты с ума сошла, мать твою, от твоих песен сдохнуть хочется!

Едва песня закончилась, он толкнул к моему стакану с пивом еще четвертак, и я твердо решила найти что-то особенное. Мне ни за что не выбрать такое, чтобы ему понравилось, но пусть хотя бы промолчит.

– А ты знала, что Йен написал это перед смертью для «Джой Дивижн»?[41]

– Какой еще Йен? Это же «Нью-Ордер» поют!

– Бретт! Бретт, ты это слышал? Она спрашивает, кто такой Йен!

Бретт на секунду отвлекся от экрана и смерил меня взглядом. Во взгляде сквозило разочарование.

– А кто такой «Джой Дивижн»?

– Черт! – ругнулся Джейк.

Весь бар всколыхнулся, взрослые мужики били кулаками о стойку, кто-то показывал на меня бильярдным кием. Когда песня закончилась, возле моей кружки возник еще четвертак.

– Ты меня мучаешь.

Он подался ко мне, упала курчавая прядь. Я ее поправила. Вот кем я теперь стала, девушкой, которая имеет право поправлять Джейку волосы. Он хмелел, скалился, я чувствовала, что он сейчас скажет какую-нибудь гадость.

– Мне это нравится, – сказал он.

– Нравится меня унижать?

– Нет. – Он приложил ладонь к моей щеке, наши лбы соприкоснулись. – Мне нравится, как сосредоточенно ты там стоишь. Ты так закусываешь губу, точно речь идет о жизни и смерти. Мне нравится, как ты запрыгиваешь на табурет, хотя все на тебя орут.

– Тебе нравится, как я запрыгиваю? – Я подпрыгнула на табурете, и его руки нашли меня и стащили на пол.

– Готова? – спросил он, и, кивнув, я укусила его за шею.

Даже не знаю, что еще приносило мне удовлетворения большее, чем его вопрос, готова ли я идти домой. Какое счастье знать, что мы откуда-то уходим вместе, что можем оставить всех этих одиночек допивать свои «посошки».

– Потом сочтемся, Бретт, – сказал он, одной рукой доставая из бумажника чаевые.

Другая рука забралась мне под свитер, сдавила сосок. Бретт пожал плечами. Такое то и дело случалось: ни счетов, ни последствий.

«ЗДЕСЬ РАНЬШЕ ЖИЛИ ХУДОЖНИКИ», – гласила надпись на куске фанеры, прислоненном к заграждению вокруг гигантской ямы. В яме сновали рабочие: дробили бетонные блоки, перетаскивали с места на место горы земли и обломков. Еще на фанере трепетало несколько разрешений на строительство, и реклама кондоминиума, на которой сгенерированная компьютером дамочка на каблуках и в деловом костюме пила вино, созерцая небоскребы Манхэттена из своей белой коробки в небесах. Это была брюнетка неопределенной этнической принадлежности. Возможно, раньше здесь жили художники, но эта женщина явно к ним не относилась. Хотя сидела она лицом к западу, объявление гласило «Восход роскоши в Уильямсбурге».