Я живу в этом теле - Юрий Никитин

Он отмахнулся с досадой:

– Не понимаешь, да? Когда живешь, как все, живешьстадом, то твоя личность как бы растворяется в большом таком стаде… пустьколлективе. А когда оказываешься, скажем, в тайге… словом, начинаетсяотторжение от этой огромной массы, ты сам становишься личностью. Начинаешьвоспринимать себя как личность. Почему? Да потому, что в городе на тебя со всехсторон обрушивается поток информации: идешь по улице, а со стен реклама,надписи, машины проносятся, пешеходы бегут, толкаются, киоски яркие, дверимагазинов, красный свет, стой, а теперь зеленый, но спеши, а то сейчас вотмашины сорвутся… А в тайге мозг сперва жадно ждет, когда же дадут ему этулавину, а когда ее нет и нет, сам начинает что-то выплавлять, производить…Начинает мыслить! В городе мыслить не обязательно, даже вредно. Тут спешишьжить по готовым алгоритмам, за тебя все сказано и просчитано, на все готовыеответы либо уже есть, либо подскажут. В городе все заранее известно: какойпастой зубы чистить, какой шампунь от перхоти, какие туфли носить и чтоотвечать таксисту… А там, где ничего нет, мозг сперва воет от голода, апотом начинает, начинает… В памяти напихано много. Вот мозг и начинает всеперебирать, как скупая хозяйка. Перебирать, перетряхивать, переоценивать…Понимаешь, это самое страшное.

Я согласился с неловкостью:

– Да знаю, знаю. Когда едешь в троллейбусе, делатьнечего, то начинаешь складывать цифры на троллейбусном билетике. Мозг безработы не может.

Я клевал орешки по одному. На языке оставалась приятнаясоленость, пальцы сами нащупали запотевшую бутылку. На этот раз захотелосьувидеть цвет, я наполнил высокий бокал, не рассчитал, светло-коричневая пенаторопливо хлынула по стеклу на стол. Я поспешно схлебнул пенистую верхушку.

– Вот от этого я и драпанул, – сказал онпотерянно. – Знаю, многие уходили для этого думания в леса, пустыни, горы…Становились отшельниками, находили истину, возвращались и проповедовали. Но ядумаю… по себе знаю!.. что уходили тысячи, но тысячи и сбегали обратно. Неиз-за вшей или диких зверей, а из-за… Черт, такое в голову лезет! Понимаю, теотшельники потому о видениях рассказывали.

– Видениях?

– Ну, образах, если хочешь. Словом, мысли всякиеприходят.

– Что за мысли? – спросил я жадно.

Он уже открыл рот, но заколебался, глаза быстро скользнулипо моему лицу, губы зашевелились туго, словно не могли вытолкнуть слово, чтоотчаянно упиралось и цеплялось за десны, как за дверки милицейской машины.

– Да так, – сказал он наконец, и я понял, что этидежурные слова, крутые и накачанные, стоптали отчаянно сопротивляющегосяинтеллигентика и теперь смотрят на меня безликими мускулистыми тенями, оставивза спиной что-то встрепанное и умное. – Да так… Просто мысли. Говорят,человек всего три или четыре минуты в сутки мыслит, а все остальное –готовые алгоритмы. Брехня! Если три минуты в году, и то хорошо. Ведь мы сейчасчто делаем?

– Балдеем, – согласился я, понимая его вопрос.

– Вот видишь? – обрадовался он. – Тыпонимаешь, что мы изо всех сил стараемся не мыслить. Не мыслить – этолегко. Это просто. Это уютно и защищенно. Не понимаешь?

Я хотел сказать, что понимаю, но это значило быпроговориться, что я не тот, кого он перед собой видит. Что я не его старыйодноклассник, а нечто иное, что возникло в теле его однокашника и дворовогодружка!

– Почти, – ответил я осторожно, в то же времяотчаянно страшась, что он снова втянется под раковину, как улитка, наткнувшисьна толстокожесть разумоносителя, – я тебя скорее чувствую…

– Балдеем, расслабляемся… – повторил он. –Все века людишки старательно оттачивали мысль, интеллект, способность думатьсамостоятельно… а теперь словно уперлись в стену. В старину были придуманыособые дни, их назвали выходными. Человек выходил из обыденного ритма жизни,становился в сторонке… или ложился, если кому так больше нравилось, иразмышлял, размышлял, размышлял! Кто проще, тот размышлял о том, так ли прожилнеделю, планировал, как правильнее прожить следующую, а кто поумнее, тотдопытывался мыслью, приборов тогда не было, как устроен мир, почему солнцевстает на востоке и заходит на западе, почему вода мокрая и кто вырезает такиехитрые снежинки… А теперь человечек выходные, которые отведены для размышлений,превратил в хрен знает что, но только бы не дать себе думать, мыслить… А теперьпредставь себе, что такого человека забросят в место, где нет ни газет, нителевидения, что услужливо подсовывают готовые мнения так называемых экспертов…

Я спросил напряженно:

– И что же, это так страшно: думать самостоятельно?

Он вздрогнул.

– Это не страшно! Это… ужасно. Нет, куда ужаснее, чемужасно, я даже слова такого не подберу. Его просто нет. Когда видишь, что мирсовсем не то, чем ты считал его раньше, когда вдруг начинаешь понимать…

Его тряхнуло, он закашлялся, плеснул пиво на грудь. Даже невытерся, жара, высохнет, глаза затуманило болью.

– И что ты увидел? – спросил я снова. Его пальцыдрожали, а когда он ухватил бутылку, даже побелели на костяшках, словно тавырывалась изо всех сил.

– Не хочу об этом говорить, – сказал оннаконец. – Не хочу. Потому что я буду говорить одно, а ты будешь слышатьдругое. И не хочу, чтобы ты начал гоготать. Поссоримся, а зачем? Понимаешь,когда мы с тобой ходили по бабам – это одно, тут у нас мысли и чувстваблизнецы и братья… да и какие мысли ниже пояса… Но когда поднимаешься вышечелюсти, то пошло-поехало непонимание.

Я понимал, как не понять, сам увидел, как я отличаюсь, ночто-то мешало признаваться, что я урод еще чудовищнее: ухитрился начать мыслитьдаже не в отшельничестве, а в большом городе.

– И потому, – сказал я невесело, – ты уехал?

– Да, – ответил он со злостью. – Не уехал, аунесся из тайги как наскипидаренный! Бросив заработанные деньги, документы,друзей, женщину. И потому здесь у меня всегда включен телевизор! И потомукрутится лазерный диск на контине… что значит, как только доходит до конца, атам четыреста песен, сразу же сначала. Нон-стоп музыка, так сказать. А когданадоест, вон у меня сколько дисков! На Горбушке да в Митино они чуть ли недаром. У меня все есть, от классики и советских песен до нынешних воплей. Так иживу, как все люди. Высунулся, как тот монах за Край Мироздания, помнишькартинку в школьном учебнике?.. увидел, ужаснулся и снова втянул голову подспасительный свод.

Я сперва смотрел с жалостью, мол, отваги не хватилорассмотреть, но вспомнил поговорки, что есть вещи, на которые, как и на солнце,во все глаза не посмотришь. Он все-таки выглянул, а ведь все человечество дажене пытается приблизиться к этому Краю.

Потом мы чистили рутилус рутилус хеккели, так звучно и прекраснозовется удивительная рыбка по-латыни, лучше которой к пиву нет и быть не может,в народе именуемая таранькой, а то вовсе воблой – дикари! – яобсасывал плавники, в них самый смак, а Юлиан с хрустом грыз сухие головы,настолько покрытые выступившей солью, что казались припорошенными снегом.