Я живу в этом теле - Юрий Никитин

– Следующий!

Лицо его было в крупных бусинках влаги. Дышал тяжело, но сжизнерадостной улыбкой указал отцу на освободившееся кресло. Я помог родителюзакинуть ноги, объяснил технику:

– Этого упрямого старика надо подготовить кпротезированию. Делайте так, как нужно. Он будет отказываться, но…

Техник скользнул по нему оценивающим взглядом, зубные врачитоже психологи, хоть и в своей узкой нише, кивнул:

– Да-да, понимаю. Сегодня с утра двое малых детейприволакивали мать… А потом заглядывали в дверь, проверяли, чтоб не встала скресла. Конечно, я слушал их, а не ее… Ого! Да у вас здесь особенно и готовитьне надо. Чисто! Давно пора ставить. Вот только этот пенек посмотрю…

Я кивал, удовлетворенный, даже отец заметно расслабился, ато уже лоб заблестел, скоро капли пота будут крупнее, чем у стоматолога. А тотразложил перед отцом на широком листе белые блестящие зубы – от самойдешевой пластмассы до сплавов, равных по прочности обшивке космическихкораблей, втолковывал:

– Здесь восемнадцать наиболее применяемых материалов.Лично я рекомендую вот этот сорт металлокерамики. Абсолютно не поддаетсявоздействию! Я даю гарантию, по рекомендации фирмы-изготовителя, на тридцатьлет, хотя, все понимаем, что можно намного больше… Просто сами челюстиистончаются, кальций вымывается, и хотя наши зубные протезы… точнее –ваши! – и через тридцать лет останутся такими же, как и в первый день, ноих все равно приходится подгонять заново…

Отец робко, как заяц, посмотрел на меня, указал стоматологуна самый первый комочек:

– Ну… а на эту пластмассу… гарантия тоже есть?

– Только лет на семь, – ответил стоматолог. –Конечно, может продержаться и четырнадцать, но все-таки…

– А стоит зато впятеро дешевле? – спросил отецпонимающе. Он улыбнулся, показывая, что понимает человека, который хочетпродать товар, который подороже. – Нет, меня устраивает и простаяпластмасса…

– Она не простая, – ответил стоматолог уже безвоодушевления, но все еще бодрым голосом. – Она создана по новейшимтехнологиям. Она тоже особо прочная, особо устойчивая. Так что можете несомневаться, что в течение семи лет точно к нам не заглянете. А если изаглянете, то не из-за этого протеза.

– Договорились, – ответил отец, предупреждая моивозражения. – Платить вам?

– У нас есть касса! И то платить не сразу. Сперва язамерю, высчитаю, сколько, как, где, теперь каждый миллиграмм на учете…

Когда после всех процедур мы с отцом шли обратно, я сказалсочувствующе:

– Да что там на здоровье экономить? Надо былосоглашаться на металлокерамику.

Он посмотрел на меня искоса, чуть вздохнул. Не ответил, чтоне похоже на моего отца, из вежливости отвечающего на любой, даже глупейшийвопрос. Я прошел еще с полсотни шагов, после чего вдруг в лицо бросиласьгорячая кровь, уши защипало.

На глаза навернулись слезы от горячего сочувствия исобственного бессилия. В горле встал ком, я сглатывал и не мог сглотнуть. Отецне хочет тратить деньги, как говорится, зря. Он уже знает… или чувствует, что унего нет этих тринадцати лет. Или просто не верит, что вообще-то неважно.Смирился, что очень скоро его не станет. Что просто исчезнет. Что его не будет.

Я поймал себя на том, что всматриваюсь в лицо отца сболезненным интересом. Знает ли он, что просто исчезнет? Или верит в загробнуюжизнь, полет в сверкающей трубе, жизнь после смерти?.. Ведь исчезнет не он,исчезнет весь мир, свет, жизнь, вся Вселенная!

На перекрестке я остановился.

– Не забудь, завтра к девяти часам на примерку!

– Да не забуду, – проговорил он с тоской. –Ох, и тебе из-за меня хлопоты… Ты не домой?

– Я загляну к матери, – сказал я.

Даже на той стороне улицы я все еще чувствовал егонедоумевающий взгляд. Он любил меня и такого, черствого даже по современныммеркам, но никак не ждал, что я начну заходить к матери просто так, потомучто – мать.

Впереди на огромном здании горела сотнями лампочек, несмотряна ясный день, огромная реклама. Минздраву выделили деньги на лекарства, но,стараясь не отстать от моды и, как все идиоты, в первую очередь показать себя,оно заказало огромное панно из лампочек, где вспыхивала надпись аршиннымибуквами: «Не употребляйте продукты, содержащие холестерин! Сократите количествосоли и сахара – белая смерть убьет вас!»

– Что за дурь, – прошептал я в безнадежномотчаянии. – Нас убивает все… Что бы ни съел – шаг к смерти. Если несъем – тоже на шаг ближе. Пойду направо – дорога к смерти.Налево – к смерти… Вот иду, и с каждым шагом смерть ближе и ближе. Но еслиостановлюсь? Я все равно буду двигаться к ней так же неотвратимо. Черт, где жевыход?.. Должен же быть какой-то выход?

И жутко становилось от страшного осознания, что выходавсе-таки нет.

Каменное здание больницы показалось еще более ветхим иоблупившимся, чем в прошлый раз. Толстые стены вросли в землю, словно ихпоставили без всякого фундамента. Казалось, сама земля устала держать этутяжесть, медленно расступается, пропуская каменную глыбу, будто земля уже неземля, а болото или зыбучий песок. Фундамент уже скрылся весь, теперь следомопускаются стены.

Тяжелый запах встретил со двора. Стал осязаемым на пороге, акогда я взбежал на второй этаж, усилился до плавающих в воздухе, как медузы вморе, нечистот.

Со времен перехода к рынку белые халаты посетителей сталинеобязательны, меня никто не остановил и не спросил, куда и зачем, наслаждаясьмелкой властью вахтера или уборщицы, покрикивающих даже на генералов.

Дверь в палату я отворил без стука, все равно мать неуслышит, но вошел на цыпочках, бесшумно поставил стул поближе к постели. Желтоедряблое лицо все так же смотрит в потолок, как и в прошлый раз. Прозрачныйраструб охватил плотно всю нижнюю часть лица. Я видел только кончик подбородка,сморщенный и темный, и верхнюю часть, от истончившегося носа, желтого, каквоск, из которого делают свечи для покойников, до темного лба, словно покрытогонастолько плотным загаром, что стал почти цвета высушенной земли. Редкие седыеволосы утопают в подушке, та нависла сверху неопрятным уступом.

– Это я, мама, – проговорил я тихо. На сердце былитихая печаль и тоскливая безнадежность. – Это я пришел…

По трубам мерно поступала в ее тело жидкость, другие трубкичто-то откачивали. Тяжелый запах остался, запах разложения, тления, угасания,даже смерти. Веки чуть дрогнули, я даже подумал, что она слышит меня, хотя этоскорее всего было просто судорожное сокращение мышц.

– Отдыхай, мама, – сказал я совсем тихо, –отдыхай…

Это неизбежно, добавил про себя. В груди тяжело, будтосердце разрослось и превратилось в каменную плиту. В помещении слышентолько легкий шум машин, что поддерживали угасающую жизнь.