Сын вора - Мануэль Рохас

— Тебе, конечно, негде ночевать, — сказал Эчевериа. — Пошли с нами.

Я сначала заартачился, уверял, что могу переночевать в какой-нибудь гостинице.

— Да ну, брось, пошли с нами, — не отставал он. — Чего зря деньги тратить! И потом, есть ли у тебя что тратить? Все небось порастряс. Да и чему удивляться — день работаем, чтобы день прожить. У хозяев все рассчитано — они тебе не переплатят.

Он не совсем угадал — за койку у меня было чем заплатить, а вот на одеяло…

— Не думай, что у нас роскошное жилье, — добавил он. — Постель на полу, свалявшийся матрац, папиросная бумага вместо одеяла и подушка, набитая камнями, — вот и все, чем мы богаты. Все лучше, чем ничего. Простыней нет — прачечная подвела.

Я согласился — этим меня не испугаешь. Конечно, не велико удовольствие вдруг взять да и плюхнуться в одну постель с посторонним мужчиной, которого впервые в жизни видишь, а тут еще не с одним, а сразу с двумя. Тем не менее я без малейшего колебания принял приглашение — я почему-то им доверился. Правда, я знал их всего один день, но и за этот день молчаливый Кристиан и словоохотливый Философ смогли внушить мне доверие, и я им верил — в известном смысле, конечно, не до конца. В отличие от всех других знакомых мне людей, они ни разу за весь день не заговорили об отношениях между мужчиной и женщиной: ни одного слова — ни плохого, ни хорошего. Похоже, они не были одержимы любовной лихорадкой, во всяком случае, они про такое не болтали, а это уже кое-что да значит. Потому что, если тебя неудержимо влекут любовные соблазны, ты обязательно рано или поздно об этом заговоришь. Меня до тошноты раздражали скучные люди, излюбленной темой которых была любовь во всех вариациях. Ни о чем другом они не способны разговаривать — без конца одни и те же слова и жесты, одни и те же сальные анекдоты.

Иногда такие разговоры вызывали смех, да смех был какой-то постный, безрадостный. В глубине души каждый чувствовал, что за этими словами и жестами, за грубыми анекдотами прячется нечто куда более значительное и сокровенное — такое, о чем никогда не говорят вслух и перед чем бессильны улыбки и слова. Можно сколько угодно говорить сальности и смаковать их на все лады, можно и позубоскалить, вспомнив иную пикантную подробность, но о том, сокровенном, надо молчать — молчать, потому что ненароком запачкаешь его неуклюжим словом, непривычным, неповоротливым, неспособным на этакие тонкости языком. Ну, а я про такое говорить не умел. Я мог бы кое-что порассказать, немало наслушался от всяких проституток, развратников, сутенеров или попросту бездельников, у которых с языка не сходили фраеры, да шлюхи, да как и почему. Ну, а мне все это было не интересно, и неловко казалось говорить про постельные дела, в которых мне виделась одна лишь извращенность и порочность и еще что-то непонятное, смутное, чего не выразишь простыми, человеческими словами. Мой личный опыт в этой области был почти что равен нулю. Несколько месяцев назад в Мендосе мною заинтересовалась одна женщина — она все смотрела на меня и, как уверял мой приятель, неспроста. Тут, говорил он, дело нечисто, у нее глазки горят, когда она смотрит, и надо быть последним дураком, чтобы не заметить и упустить такой случай. По вечерам, когда мы шли мимо ее дома (она там жила со своим мужем), она всегда стояла у дверей и не спускала с меня глаз. В этом доме с огромным патио жили бедняки. Она, конечно, тоже не снимала там целый этаж.

— Что это она все на меня глядит?

— Я же тебе говорю, болван, тебя захотела.

— Меня? — Я смущенно заулыбался. — Так у нее есть муж. Зачем я ей?

Это была смуглолицая худая женщина, в глазах которой был испуг — нет, даже не испуг, а какая-то покорность, приниженность. Черные волосы спускались на неожиданно высокий лоб. В общем, не бог весть какая красавица.

— Она турчанка, — объяснил мой друг.

— Значит, и муж турок.

— Тебе-то что! Поди, поговори с ней.

— А что я ей скажу?

— Подойдешь и спросишь: «Как поживаете, сеньора?»

— Ну, а потом?

— Потом? «Рад, что вас встретил. Ну и повезло мне».

— Но я же с ней незнаком. И потом, не могу же я ворваться к ней в дом.

— Дурак!

Женщина выразительно на меня посмотрела, и на этот раз я не отвел глаза. Мне она показалась слишком молодой, это меня смущало. Лучше бы она была постарше, вроде как моя мать, например. Тогда бы я спокойно подошел к ней. Я не стал бы, конечно, спрашивать, чего она на меня глядит, а попросту поговорил бы с ней, все равно о чем.

— Если б она так смотрела на меня, — возмущался мой приятель, — я бы уже сто раз к ней подошел. И уж нашел бы, о чем поговорить. Ну что за кретин!

Шел я как-то один мимо ее дома и, набравшись наконец храбрости, поздоровался. Женщина, по-видимому, удивилась — она пожала плечами, но все же кивнула мне в ответ; правда, без особого восторга. Подойти к ней я не осмелился. Я вспомнил, что говорил мой приятель, и оробел: по его словам выходило, что в ее взглядах и в нашем знакомстве, если бы оно произошло, было что-то незаконное и даже преступное. И потом еще муж-турок. Не будь его, я, может, был бы посмелее. Позже, по пути в Чили, я ее встретил на заброшенном полустанке Пуэнте-дель-Инка. Как и тогда в Мендосе, она мне улыбнулась. Я давно ее не видел, но все-таки не побоялся подойти, потому что теперь со мной не было моего приятеля. Я увидел, что она, как прежде, глядит на меня с нескрываемым интересом, явно отличая от других мужчин. Она заговорила первой:

— Как поживаете? Куда держите путь?

Она почти точно повторила те слова, которые подсказывал мне в Мендосе мой приятель. Мы разговорились, как старые знакомые. В ее манере я не заметил никакого кокетства, никакого заигрывания — ему, наверное, все показалось. В правой руке я держал чемодан, весь выпачканный навозом. День был ветреный и солнечный.

— В Чили, — ответил я.

Я только что вылез из товарного вагона с быками, в котором проехал тайком добрую часть ночи. Я устал, еле передвигал ноги, но не собирался здесь отдыхать. Буду топать дальше — день, три, четыре.

Женщина улыбнулась и снова на меня взглянула. Вблизи она мне нравилась больше.

— Рада, что вас тут встретила, — снова почти точно повторила она слова, подсказанные моим приятелем.

Ветер шевелил у нее на лбу черный завиток волос. Во мне вдруг проснулось теплое чувство к ней. На этом заброшенном полустанке она была единственным живым существом, которому я не был безразличен, которое мне улыбалось, дарило дружеские взгляды. Но, я думаю, она могла с той же нежностью смотреть на кошку или собаку — нежность ее была такой же случайной, такой же бездомной, каким был я, бродяга, случайный пассажир товарного вагона.

— Мой муж здесь работает.

На платформе никого, кроме нее, не было. Час был ранний, и прибытие товарных вагонов с быками, видно, мало кого трогало. Кем мог здесь работать муж? Интересно бы на него посмотреть. Но тут меня позвали. Мы обменялись прощальными улыбками, и я ушел.