Сын вора - Мануэль Рохас

Комната эта по сравнению с нашей была почти роскошной: во-первых, гораздо просторнее; потом, в ней стояли две почти новенькие железные кровати с целыми матрацами, на них подушки в наволочках и простыни. Подумать только, чистые простыни! Еще две маленькие бамбуковые этажерки, прикрытые сверху клеенкой, стол, три или четыре стула и ночной столик между кроватями; и еще огромная бельевая корзина и гладильная доска на козлах. Обстановка, конечно, скромная, но здесь было все, что нужно, и все содержалось опрятно. Правда, когда родится третий ребенок, им придется переселяться — слишком тесно будет для такого семейства. Недалеко от стола на жаровне кипел чайник и в эмалированном кувшине поднималось молоко.

Женщина помешала угли, нарезала хлеб, вынула чашки и блюдца и тарелочку с маслом. Словом, завтрак был по всем правилам, я уже давно такого не видел, а тем более не ел. Я как-то смущенно и вместе поспешно уселся за стол. Мне было хорошо: здесь был уют, тепло, друзья и совсем по-домашнему пахло детьми. Своими проворными пальцами женщина вмиг налила нам кофе с молоком, поджарила ломтики хлеба, намазала их маслом, положила на тарелку, которую поставила в центре стола, и позвала нас:

— Живо за стол! Пока не остыло. Дон Альфонсо, сюда!

Эчевериа, который тогда, в патио, первый принял приглашение, теперь почему-то засмущался, покраснел и, опустив голову, не двигался с места. Кристиан без излишней поспешности, но и не теряя даром времени, направился к столу. Я решительно последовал его примеру. Женщина смотрела на Альфонсо.

— Угощайтесь же, дон Альфонсо. Да что с вами? Уж не больны ли вы?

Мне показалось, что он сейчас расплачется от стыда и отчаяния. Наконец он взял себя в руки и, усаживаясь за стол, спросил чуть дрожащим голосом:

— А как мастер Хасинто? Здоров?

— Да, все в порядке, — отвечала женщина, суетясь меж тем у стола. — Работает теперь далеко, рано приходится уходить. В шесть уж спускается с горы.

— Работяга, — заметил Философ без особого восторга.

— Это верно, — согласилась женщина. — Только вот будь в лавках поменьше вина, не пришлось бы ему столько работать.

Эчевериа взглянул на женщину:

— Все вино попивает, да?

— Ему ничего больше не надо. Было бы вино. Дня не проходит, чтоб не сглотнул две-три бутылки. А что ему две бутылки! Так, горло промочить.

Мне это показалось забавным.

— Сколько же ему нужно, чтобы больше не хотелось?

— Этого никто не знает, да и он сам, я думаю, тоже, — отвечала женщина. — Уж коли перед ним бутылка, а в кармане деньги, и некуда спешить, так он пьет не иначе как полными кружками, хоть пол-литровыми, хоть литровыми — ему все едино. Если и случается ему не допить стакан, так это значит, что вина у него мало, бутылки две, не больше, или еще, когда он вылакал столько, что вино, как он сам говорит, до горлышка ему дошло. Не то чтобы он боялся свалиться, ничуть не бывало. Устоять-то он устоит, но боится, что вино из носа потечет.

Мы засмеялись.

— Самое смешное, — продолжала женщина (этот разговор, видно, был ей по душе), — что от вина ему никакого вреда. Бывает, опьянеет, это верно. Но хоть бы когда заболел! Я думаю, выпей он зараз столько воды, лопнул бы. А вино ему хоть бы что. Других выворачивает наизнанку, голова трещит, наутро кошки в животе скребут, сердце скачет, как бешеное, и пульс тоже, а он… Иной раз и на бровях домой не доползти. И сидит где-то всю ночь, дремлет или бормочет что; а наутро, в обычный час, как ни в чем не бывало является на работу, свеженький как огурчик, правда молчаливый — вино еще в нем бродит, — и хватается за молоток или ножовку.

Через несколько дней я сам познакомился с мастером Хасинто. Это был могучий, широкоплечий мужчина, уверенно носивший на длинных ногах свое огромное тело. Я заметил еще, что он был сильно обожжен солнцем и что у него были усы. Проходя мимо, он искоса посмотрел на меня и, хотя видел, что я их сосед, не счел нужным со мной поздороваться или словом перекинуться. Видно, он был не очень разговорчив. Как-то вечером, через несколько дней после того, мы сидели в нашей комнате. Кристиан вооружился иголкой и ниткой и пытался при свете огарка залатать себе рубаху, Философ устроился рядом и читал обрывок старой, чуть не прошлогодней газеты, которую он извлек из-под матраца, а я тут же с глубокомысленным видом старался разобрать, о чем писали на страницах журнала, такого же допотопного, как и газета Философа. И вдруг слышим, является Хасинто, да только всегда он молчит, будто в рот воды набрал, а тут кричит, какие-то стихи распевает про Вальпараисо: «Старый порт Вальпараисо — это двери в океан; разгружают здесь товары моряки из разных стран».

Его песня была встречена зловещим молчанием. Он было снова ее затянул, но ему быстро заткнули рот:

— Не ори тут, пьянчуга! Ложись лучше спать. Детей разбудишь.

Но плотник, видно, не на шутку развеселился. Он хрипло затягивал все новые куплеты и, по голосу судя, бродил взад и вперед. Потом он вдруг захохотал и наконец, на что-то наткнувшись, с грохотом растянулся. А потом мертвая тишина — ни плача детей, ни ворчания жены, словно, упав, мастер Хасинто придушил и раздавил всю свою семью, что, впрочем, особого труда не составляло. Прошло несколько секунд. Кто-то захрапел за стеной, мы прислушались.

— Пьяница чертов! Мало, что приходит свинья свиньей, так еще шум поднимает.

Философ перестал читать и внимательно слушал. Кристиан тоже прислушался, но работы не бросил, мигая слезящимися глазами, он старался изловчиться и соединить оба края дыры. На плечи, прямо на голое тело, у него был накинут пиджак, из-под которого виднелась молочно-белая, вся усеянная какими-то ранками кожа. Постучали в стенку, и послышался женский голос:

— Сосед!

Никто не ответил, не шелохнулся. Мы не знали, кого она зовет. Женщина снова настойчиво и ласково позвала:

— Сосед, Альфонсо…

— Что случилось, сеньора? — мягко спросил Эчевериа и тотчас же вскочил.

Женщина печально ответила:

— Подите сюда, пожалуйста. Помогите мне поднять этого пьяницу. Мне его с места не сдвинуть.

Мой друг отложил газету и вышел в патио. Я думал, Кристиан пойдет с ним, но тот даже не шевельнулся; он весь углубился в свою работу, стараясь придать приличный вид остаткам рубахи. Я было встал, но он поднял голову и жестом остановил меня, тихо прибавив:

— Не надо тебе ходить.

Я удивленно остановился.

— Почему? — спросил я.

— Пусть он один! — ответил Кристиан.

— А он справится один?

Кристиан сделал какой-то еще более странный жест, который мне ничего тогда не объяснил.

— Что ты хочешь сказать?

— Она ему нравится, — прошептал он, показывая пальцем на соседнюю комнату.

— Нравится?

— Да.