Сын вора - Мануэль Рохас

Она, как всегда, была опрятно и даже красиво одета, гладко причесана, а ее свежевымытое смуглое лицо приветливо улыбалось. Юбку ее до половины прикрывал белый передник. Не женщина — звездочка!

— Пойду, пока дети не проснулись, — сказала она, когда мы попрощались и собрались уходить.

Мы остановились и подождали. Сеньора Эсперанса постучалась в дверь, но ответа не последовало. Тогда она открыла дверь, и мы услышали:

— Добрый день, сосед!

Странно, дико было слышать ее нежный, мягкий голос в нашей комнате. Опять молчание. Тогда женщина вошла в комнату и уже настойчивее проговорила:

— Послушайте, сосед, не надо ли вам чем помочь?

Голос ее стал трогательно-нежным. В ответ послышалось какое-то рычание и сразу за ним — жалобный, взахлеб, стон: Кристиан плакал. Словно перекликаясь с ним, в соседней комнате заплакал ребенок сеньоры Эсперансы. Тогда мы пошли.

— Ясно, никто в жизни так с ним не разговаривал, — коротко сказал Альфонсо.

Мы работали усерднее обычного, а в полдень, когда продали металл дону Пепе, Философ сказал мне:

— Пойду отнесу Кристиану чего-нибудь поесть. Хочешь — подожди, а не хочешь — сам обедай. Держи!

Он протянул мне несколько монет, но я не захотел обедать один и стал его ждать. Я сидел на любимом месте Кристиана, на заляпанной конским навозом обочине дороги. Мне плевать было на мочу и на навоз. Мне казалось, что, пока я сижу тут и жду Альфонсо, пока я хожу с ним, я ему в чем-то помогаю, и это меня радовало. Он скоро вернулся, и мы пошли в «Надежду», в этот захудалый ресторан с его помятым слугой и хозяином, у которого лицо смахивало на колбу.

Мы сели и заказали обед.

— Он немного успокоился, но, я думаю, теперь надолго запомнит, — сказал Эчевериа и замолчал. — Как все интересно получается, — заговорил он снова. — Вчера я тебе объяснил, что мне придется драться с Кристианом. Конечно, я имел в виду не кулачный бой. И еще я сказал, что Кристиан предпочел другое поле брани. Так вот, он потерпел неудачу, и у него теперь есть лишь один выход — драться со мной, вернее — с самим собой, потому что со мной… Чего, собственно, со мной воевать? Ему с собой надо воевать. Конечно, жаль, что его так отделали; но зато, у него теперь нет другого выхода. Судьба на меня сработала. Во всяком случае, поживем — увидим; главное, терпение.

Несколько дней мы терпеливо ждали. Наконец однажды вечером, дня через три-четыре, когда мы сидели в нашей комнате, Философ вдруг заговорил:

— Подрядчик нажимает. Я дал ему слово, что мы берем эту работу. Сегодня четверг. Может, в субботу двинем, а? В понедельник или во вторник будем на месте.

Никто не ответил, и тогда Альфонсо спросил:

— Анисето, ты как думаешь?

— Когда ты скажешь, тогда и поедем, — ответил я. Он повернулся к Кристиану, который стоял спиной к нам, и, откашлявшись, спросил:

— Ну, а ты, Кристиан?

— Не знаю, — не сразу ответил тот.

— Ну, как хочешь, только в субботу мы отбываем.

Утро выдалось хмурое. Мы с Альфонсо встали чуть свет, вышли в патио умыться и снова вернулись в комнату. Кристиан тоже встал. Сначала все трое молчали. Философ оглядел комнату, снял одеяло, завернул в него все вещи и сунул сверток под мышку. Не очень большой он получился, этот сверток. Мы снова вышли в патио — еще никто не проснулся — и двинулись, я и Альфонсо. Кристиан, стоя в дверях нашей комнаты, смотрел куда-то вдаль. Я украдкой взглянул на него и увидел мрачные, обведенные синяками и кровоподтеками глаза, в которых прочел тоску и беспокойство. Мы двинулись в путь, но я все время оглядывался.

— Не оборачивайся и не спеши, — остановил меня Альфонсо.

Мы спускались медленно, шаг за шагом, и каждый шаг болью отдавался в наших сердцах. В какой-то миг мне показалось, что Философ сейчас остановится и повернет назад, к Кристиану, но он этого не сделал. Скоро эта мука кончится: еще несколько шагов, и дорога, круто свернув, резко уйдет вниз. Тогда мы потеряем из виду Кристиана и ночлежный дом. И вдруг нам в спину вонзился крик:

— Стойте! Подождите!

Голос был хриплый, точно силой вырванный из глотки.

Мы остановились. Кристиан шел к нам.

Когда он поравнялся с нами, мы снова тронулись в путь.