Сын вора - Мануэль Рохас

— Чего вам? — свирепо процедил он, точно предлагал нам на первое зуботычину.

Философа, видимо, рассердило такое обращение.

— Вы когда-нибудь дрались с Кидом Датчанином? — вдруг ни с того ни с сего спросил он.

— Да, дважды, — удивленно и вместе с тем вызывающе ответил парень.

Воспоминание, видно, было не из приятных.

— Ну и что из этого вышло? — снова спросил Философ и, точно приготовившись к бою, выкинул вперед кулаки.

— Оба раза он меня одолел в первом раунде, — честно признался парень.

Философ, видимо, был удовлетворен.

— Кид Датчанин был моим другом. Его на самом деле звали Мануэль Алегри. Умер от сердечного припадка. Славный был парень. Принеси нам, как обычно, мясо с фасолью, хлеб и бутылку вина, — уже другим тоном сказал он.

Их здесь хорошо знали, и, как я понял, особой необходимости спрашивать, что сегодня подают, не было — они всегда ели одно и то же. Да там только и подавали, что мясо с фасолью, хлеб, вино и в лучшем случае — лук в маринаде. Фасоль оказалась вкусной, подали ее целую тарелку, и хотя мясо по качеству и количеству оставляло желать лучшего, потому что оно было твердое, как подошва — хоть впору гвозди заколачивать, — мы дружно работали зубами, отдавая ему все причитающиеся почести. Хлеба было вдоволь, а густое, терпкое вино приятно пощипывало язык. Мы молча, не отвлекаясь, проглотили обед и еще посидели, переваривая.

Вот я и сыт, и ел не из тюремной миски, а все-таки на душе неспокойно. Я понял, что еще час, еще два, и неизбежно придется рассказать им о себе. Чем они зарабатывают на пропитание — каждому ясно. А вот кто я такой, откуда взялся — неизвестно. Но ведь нельзя, чтобы о человеке не было известно, кто он такой, откуда взялся и на что живет. Должен же он рассказать о себе. Рассказать — еще куда ни шло. Но как начать? Страшно. О том же, как я вывел из его слов, думал и Философ.

— Ну что ж, подзаправились. И недурно, — заговорил он, прожевав последний кусок мяса и проглотив остатки вина. — Можно бы, конечно, лучше, да не будем придираться, не в том суть. Теперь рассказал бы что-нибудь о себе! Ведь тебе есть что рассказать, правда? На окраине города, в бухте Эль-Мембрильо, вдруг появляется парень и хватается, как за спасительный якорь, за первую попавшуюся работу. Значит, некуда ему податься, нет у него выхода. А посмотришь на него — страшно становится: изможденный, загнанный, и сразу видно, куска во рту целый день не было. Такому непременно есть что рассказать.

Он увидел, что я уже готов заговорить, да не знаю, с чего начать, и пришел мне на помощь:

— Я же говорю, что думаю, не стесняясь, и тебе нечего стесняться. Ну, а неохота, так и не рассказывай.

Я благодарно ему улыбнулся.

— Что, из больницы? — спросил он.

Он попал в точку, и я решил отвечать напрямик!

— Из тюремной больницы.

Кристиан поднял голову и в упор на меня посмотрел — оказывается, и я кое-чего стоил. Эчевериа уселся поудобнее, вытянул ноги, всем своим видом показывая, что он надеется услышать занимательную историю.

— Из тюрьмы? — переспросил он, разжал правый кулак и потом снова быстрыми волнообразными движениями стал загибать поочередно один палец за другим, от большого до мизинца.

— Нет, не из тюрьмы, — отрезал я.

И принялся рассказывать, сначала сбивчиво, а потом уже спокойнее, все мои злоключения. Кристиан, который было прислушался к моим словам и даже бросал на меня время от времени любопытные взгляды, скоро охладел к моему рассказу, снова опустил голову и принялся изучать дальше свои рваные ботинки. А вот Эчевериа внимательно слушал и ободряюще улыбался.

— Словом, все тридцать три несчастья на твою голову, да еще болезнь в придачу, — сказал он, когда я замолчал, а потом, кивнув на Кристиана, добавил:

— Я тебе уже говорил, что Кристиан вечно молчат. Слова из него не вытянешь. Не больно он горазд разговаривать. Да и о чем ему говорить? Вот разве о тюрьме. Зато о тюрьме он мог бы порассказать — может, когда и расскажет, если ты с ним подружишься, — истории поинтереснее твоей. Он мог бы тебе выдать длинную повесть про полицию, допросы, следственную тюрьму и одиночные камеры. Он провел в тюрьме годы, а не дни или месяцы, как ты. Он вырос и сгорбился в камере. Он успевал там отощать и снова расплыться, износить одежду и купить новую, сносить башмаки и ходить босым. Его жрали вши, мучили понос и чесотка, прыщи и геморрой. Его пинком водворяли в камеру и чуть не сворачивали шею, выволакивая снова на допрос. Ему переломали все ребра, разодрали губы, уши, изуродовали лицо; его только что не вывернули наизнанку за все эти долгие месяцы и бесконечно долгие годы следствий и тюремного заключения. Ужасы святой инквизиции померкли бы рядом с его рассказом.

Эчевериа смолк, и тогда я взглянул на Кристиана и увидел его низко опущенные плечи, бледное лицо, увидел на скуле пульсирующую жилку и синеватое полуприкрытое веко. Если бы обо мне кто такое рассказывал, я бы не утерпел, заплакал — от жалости к себе или со злости! Или хоть бы что-нибудь ответил. А в нем эта повесть о его жизни не вызвала видимого волнения. Только внезапная бледность да жилка, пульсировавшая под глазом на давно не бритом лице, выдавали его смятение.

У меня была кое-какая еда и жалкое ложе, жалкое донельзя, но выбирать не приходилось. Я мог сколько угодно быть недовольным — это никому не возбраняется, но не мог же я совсем не есть — и я ел что придется; не мог же я совсем не спать — и я спал где удавалось; не мог же молчать — и я говорил с теми, кто был со мной рядом. Одним словом, мне оставалось довольствоваться малым. Тебе не нравится? Не ешь. А есть ведь хочется, и чем черствее единственная корка, чем она меньше, тем труднее с ней расстаться. А ничего лучшего нет, ничего лучшего тебе сейчас не раздобыть.

Я видел, слышал, чувствовал все, что происходит вокруг, — я видел пестроту красок, слышал звуки, чувствовал запах ветра и запахи города, замечал в людях каждую черточку, в вещах — каждую подробность. И все эти краски, звуки, запахи скапливались, множились и наполняли все мое существо. А зачем это все? Не знаю. Знаю только, что я ничего не забывал. Я помнил все улыбки, все слова — грубые и теплые, помнил слезы и добродушие одних и несговорчивость других, помнил людское милосердие, гнев, презрение, словом — любой взгляд, любое внимание, а делать… что мне было делать? Ждать. Чего? По правде говоря, нечего. Во всяком случае, ничего определенного; ждать, и только; ждать — может, время что-нибудь изменит. Все или почти все чего-нибудь ждут — ждут того или этого; ждут забавного или торжественного, ждут малого или большого, неминуемого, сомнительного; ждут того, что придет, и того, что прийти не может; ждут того, что может быть, и того, чего никогда не будет; ждут, когда имеют на это право, но и когда не имеют — тоже ждут. Люди ждут и надеются, живут с надеждой и, даже умирая, надеются. А надежды рушатся одна за другой, и лишь смерть всегда приходит в свой положенный срок и всегда, как говорится, незваной гостьей; и тем не менее еще никто перед лицом смерти не сказал: «Уходи, я ждал не тебя», — нет, этого никто не сказал. Мы безропотно, покорно встречаем смерть, словно только ее и ждали. Конечно, не все ждут и надеются, во всяком случае некоторые надеются, но не ждут; они не доверяют судьбе, они ее подгоняют, подхлестывают, трудятся, потеют, воюют, а другие даже лгут, воруют, становятся убийцами, своими руками поганят надежду и ее плоды.