Сын вора - Мануэль Рохас

— Ты не удивляйся, что он на меня не сердится. Он понимает, что я животное более совершенное, и относится ко мне с почтением. Не то чтобы я сильнее был — он меня плевком перешибет. Но я могу целыми часами болтать о таком, о чем он только понаслышке знает, а то и вовсе не смыслит. Как я уже тебе говорил, он покорно терпит мою болтовню, даже если она его не интересует. Может, он все мимо ушей пропускает? Нелегко нам далась наша дружба, а все-таки, что ни говори, мы подружились. Ему надо есть, и мне тоже. Его вышвырнули из общества, и на меня обществу наплевать. Иногда мы ссоримся, дело доходит до потасовок, а потом — потом все утрясается.

Он ласково похлопал Кристиана по плечу и продолжал:

— Еда, причем не какой-нибудь там ячмень или овес, которым с наслаждением лакомятся другие четвероногие, а горячая пища — извини, я сплюну, а то даже слюнки потекли, — да, так вот, я говорю, горячая пища сближает людей. Некоторые глупцы полагают, что их соединяют узы так называемой любви — материнской, сыновней, братской. Ерунда — их объединяет еда, брюхо. Животные — те никогда не объединяются ради еды или питья; я не имею в виду домашних, но дикие — никогда. А люди — сколько угодно, и чем они цивилизованнее, тем чаще. И все из-за горячей пищи! Посмотрите на лошадей. Их не мучают неразрешимые проблемы. Им безразлично, где стоять — под дождем ли, под крышей или под деревом, лишь бы никто не мешал им беседовать. Они счастливы, скажете вы? Нет, что вы. Они же не едят горячего. Жуют свой холодный, жесткий овес или сено, сжевывают тонны овса, чтобы насытиться. Нет, какое уж там счастье! Хоть, правда, и человек со своей горячей пищей не больно-то счастлив.

Он снова сплюнул и снова принялся разглагольствовать:

— Понимаешь, однажды человек обнаружил, что еду можно варить и есть горячей. Представляешь, что тут началось? Человек сам себе подписал приговор. Прощай, вольная, бродячая жизнь! Прощайте, бескрайние просторы! Прощай, свобода! Теперь приходилось заботиться об огне, искать ему пристанище, поддерживать его, лелеять. К тому же еду надо было варить, а значит, либо женщина, либо кто-то из детей должен был постоянно сидеть у очага. С другой стороны, надо было иметь что варить, а пища под ногами не валялась, и вот приходилось искать с утра до ночи и тащить к очагу это самое пропитание. И так без конца — заколдованный круг. Да еще постоянный враг огня — ветер: то его гасит, то раздувает сверх меры; и еще дождь, который норовит его залить, и потому, хочешь не хочешь, ищи укромное местечко в камнях или под скалами. Но ведь и камни не всюду валяются, и тогда рой яму. А если, бывает, и камней нет, и углубления не вырыть, не то что яму, тогда остается мастерить какой ни на есть навес: берешь четыре палки и охапку веток, лучше, если с листьями, — и крыша готова. Ну ладно, считайте — дом есть, а с ним — и петля на шее, и жену тоже в эту петлю втянул, так и стала она отныне и во веки веков рабыней кухни. И вот люди, забыв о сырой пище, стали есть только вареное, и тогда у них начали вываливаться зубы. Однако, решили они, уж лучше быть без зубов, чем жевать сырое мясо или картошку. В общем-то они правы — хотел бы я посмотреть, как ты станешь есть сырую рыбу или кукурузу.

Так незаметно за разговорами прошли мы весь тот путь, который я проделал несколько часов назад, только в обратном направлении — мы возвращались в город. Вот показался просвет между домами, а затем мы вышли на небольшую, без единого деревца, площадь, куда сходились многие улицы и рельсовые пути и откуда открывалась широкая перспектива на бухту Эль-Мембрильо. У трамвайного кольца мы остановились. Тут Эчевериа повернулся к Кристиану:

— А ну, вываливай свои богатства!

Кристиан, все так же не произнося ни слова, поднял глаза на своего компаньона и вывернул из разодранных карманов все железки, собранные на берегу.

— Мы сейчас, подожди немного.

И мы пошли дальше. А Кристиан, сделав несколько шагов в сторону от дороги, уселся на обочине, сплошь заляпанной лошадиным навозом. Мы прошли, еще несколько шагов и остановились перед широкой дверью, которая вела сразу в две лавчонки: одну — расположенную на первом этаже, на уровне улицы, и вторую — на чердаке, куда поднималась каменная лестница. Взобравшись наверх, мы открыли какую-то дверь и попали в освещенное тусклой лампочкой помещение.

— Здорово, Философ, — гулко ухнул чей-то голос. — Притащил свой товар?

Я увидел смеющиеся глаза, мохнатые брови и густые черные усы на бледном, совсем не загорелом лице, а потом разглядел и самого обладателя этого лица, костлявого высокого мужчину с волнистыми волосами. На нем была потрепанная белая куртка не первой свежести. Сквозь расстегнутый ворот рубашки виднелась волосатая, шерстистая грудь. Он сгреб все железки (Эчевериа добавил туда и мои), положил их на весы и сказал:

— Ровно семь песо. Недурное вам выдалось утро.

По крикливому голосу и по тому, как он рубил слова и глотал окончания, его можно было принять за арагонца. Он вытащил из ящика под прилавком семь песо, со звоном выкинул их одно за другим на обшарпанную, потрескавшуюся деревянную стойку и подтолкнул монеты к Эчеверии; они легли гуськом, и я пересчитал — семь. Философ сгреб выданные ему деньги. Потом поднял голову и улыбнулся:

— Ну так спасибо, дон Пепе. До скорого!

— До скорого! — ответил дон Пепе, который уже снова приклеился к прилавку и, казалось, прижимал его к себе обеими руками. Мы вышли.

— Итак, по воле случая, — начал Философ, когда мы очутились на улице, — я говорю, по воле случая и вопреки желанию, ты стал пайщиком фирмы «Философ и К°».

— Не понимаю, — удивился я.

— Сейчас поймешь. Раз я сложил весь металл в общую кучу, я не знаю, сколько приходится на твою долю.

Вместо ответа я пожал плечами.

— Я думаю, поделим как-нибудь, не подеремся. — Он раскрыл узкую грязную ладонь, на которой лежали деньги. — Да вот беда — семь песо. Ну как ты их разделишь на троих? Призовем на помощь высшую математику: по два песо на брата — итого будет шесть, остается одно; разделим на три — получится тридцать сентаво; значит, каждый получает по два песо и тридцать сентаво; в остатке — десять сентаво. Пусть это будет наш оборотный капитал. Пошли, Кристиан ждет.

Кристиан все сидел на том же месте, на загаженной обочине. Он бы мог, конечно, и год просидеть, но тут он встал и пошел нам навстречу!

— Пошли в «Надежду»?

Никто не ответил; нам было все равно, что надежда, что безнадежность. «Надежда» — так назывался ресторан, где цены были умеренные и где посетителей обслуживал сам хозяин, низкорослый толстяк с одутловатым лицом, утыканным спелыми прыщами, которые, казалось, вот-вот брызнут красным вином. Его черные заплывшие глаза глядели на вас без всякого выражения. Как и дон Пепе, он носил короткую белую куртку, надетую прямо на нижнюю рубаху из грубой фланели, украшенную, однако, блестящими пуговицами. Ему помогал худощавый мускулистый парень среднего роста с лицом вышедшего в тираж боксера, которому на память осталась только свернутая на сторону скула. На нем тоже была только куртка и нижняя рубаха с широким воротом и без рукавов. Он вытер клеенку грязной тряпкой и поставил на стол соль, индейский перец и бутылку с отбитым горлышком, в которую была налита какая-то странная, почему-то называвшаяся маслом жидкость.