Сын вора - Мануэль Рохас

У меня был, наверное, идиотский вид.

— Чем же она ему нравится?

Кристиан улыбнулся и приложил палец к губам, призывая меня к молчанию. Я замолчал, и мы стали слушать. Эчевериа открыл дверь соседней комнаты и спросил:

— Что случилось, соседка?

Женщина все так же печально проговорила:

— Да вот, дон Альфонсо, свалился он, и не могу его поднять.

Ничего удивительного: плотник весил чуть не тонну, и я подумал, что моему другу тоже с ним не управиться.

— Попробуем. Давайте. И свалился-то как неудобно.

Пьяница угодил между двумя кроватями, потом еще перевернулся и теперь лежал наполовину под одной, наполовину под другой. Его надо было сначала вытащить оттуда, а потом уж поднимать. Труднее всего было сдвинуть его с места; и Эчевериа, который был не очень-то силен, но зато головастый, предложил:

— Давайте отодвинем кровать.

Мы услышали, как поехала койка, всхлипнул ребенок, а потом кто-то шумно задышал. Философ, видно, схватил пьяницу и тащил его или просто перекатывал.

— Помогите мне, беритесь вот здесь, за ноги. Вот так.

Снова скрипнула кровать, кто-то дважды крякнул, и пружинная сетка застонала под увесистым телом мастера Хасинто. Потом все смолкло, и несколько секунд было тихо. Я посмотрел на Кристиана: он по-прежнему шил и по-прежнему слушал. Вскоре раздались шаги Эчеверии, открылась дверь нашей комнаты, и вошел Философ. Он снова уселся около свечи и опять взял обрывок газеты. Читать он, однако, не смог: его вывело из равновесия это зрелище и потраченные усилия. Он глубоко вздохнул, отложил газету, встал и принялся шагать по комнате.

— Этот наглец Кристиан прав: она мне нравится, очень нравится, как ветер или луна. А что мне в ней нравится? Мне нравится смотреть на нее и чувствовать ее рядом. Никогда она не будет моей, да мне и в голову не придет добиваться этого. Они переселились в соседнюю комнату, когда я уже жил здесь один, года три тому назад. Здесь они провели свой медовый месяц, и здесь она родила своих двух малышей. А я при всем присутствовал, за стенкой, правда. Это иной раз пострашнее. Я слышал все: ее страстные вздохи и горестные тоже.

В ту ночь я уже спал, и не знаю, в котором часу, меня разбудил ужасный шум: крики, хохот, вой собак, мяуканье кошек, фырканье быков, кукареканье, мычание — словом, всевозможные звуки, какие только может исторгнуть человечья и звериная глотка. Я услышал, как открывали дверь соседней комнаты, и удивился. Утром, когда я уходил на работу, там никого не было, но, очевидно, в мое отсутствие туда перевезли мебель. Управляющий мне ничего про это не говорил, да, впрочем, и с чего бы он стал мне докладывать? В ночлежных домах привыкаешь жить по соседству невесть с кем: с ворами, полицейскими, рабочими, попрошайками, налетчиками, торговцами, с кем попало — с людьми, которые меняют местожительство чаще, чем белье; но и они должны где-то жить. Ведь правда? Они живые люди, а значит, им нужно все, что и другим смертным.

Так вот, как я сказал, открылась дверь, и вошли все эти горлопаны — все, кто мяукал, кричал, фыркал; послышались голоса мужчин, смех и крики женщин — они так смеялись и кричали, будто им кто под юбку залезал, а им это и боязно, и приятно. Что там за катавасия? Через несколько секунд я наконец догадался — кто-то вполголоса без конца повторял, словно его наняли, все одно и то же: «За здоровье молодых!» Сначала я не поверил, что там и вправду поселились молодые, то есть молодожены. Я подумал, что там, конечно, поселилась какая-нибудь супружеская чета — женаты они были или нет, это уже неважно, а насчет молодоженов — я решил, что это была шутка. Вероятно, переселяются какие-то супруги, молодые или старые, уж не знаю, и их друзья пришли отпраздновать с ними новоселье.

Я ждал, что они наконец угомонятся и тогда я смогу заснуть. Придется потерпеть немного. Не запретишь же другим развлекаться. Но они не угомонились. И хоть кутерьмы поубавилось, потому что ушли все эти люди, которые кукарекали, орали и стонали, оглашали дом ревом и мычанием, но зато остались мастер Хасинто и его жена, его свежеиспеченная женушка, его безраздельная собственность. Ты видел мастера Хасинто — слова из него не вытянешь. Только когда напьется — песни орет. Ну, а в ту ночь ему и вовсе не до разговоров было; да и кому до болтовни в такую ночь? Всякие там подходы, ласковые слова, какие говорят в таких случаях, и прочие штучки он не признавал. Накинулся на нее, точно на бутылку вина, один заход — и готово: ни он, ни она и не думали кривляться или что-то там скрывать. Казалось, они считают, что в доме никого, кроме них, нет, да не то что в доме — во всем городе, на всем свете.

Я подумал — может, мне лучше встать и пойти погулять, подышать воздухом, а потом раздумал: черт с ним, полежу немного и засну. Да какое там! Поди засни! Не то чтобы во мне проснулась похоть или нездоровое любопытство, ничего подобного; но меня так поразила бешеная, неутолимая чувственность этой женщины, которая чуть не секунду назад, потеряла невинность, впервые вкусила прелести любви, и вдруг такое неистовство, — что сон у меня как рукой сняло. В жизни про такое не слышал, и расскажи мне кто, ни за что б не поверил, даже как-то страшно стало; и, ей-богу, я ни на минуту не позавидовал плотнику, разве только с самого начала. Скоро он захрапел, небось еще до того изрядно хлебнул по случаю свадьбы, — и тогда она принялась гладить его, и целовать, и хныкать, и растолкала-таки — он поворчал, но проснулся. Потом снова заснул, и снова она его разбудила; он опять заворчал и, мне показалось, даже пригрозил дать ей хорошего тумака; но она не унималась. Смешно, наверное, что я тебе всё это рассказываю. Так вот, всю ночь она глаз не сомкнула, и я тоже. А мастер Хасинто сопел себе да храпел, да еще фыркал и ворчал. Уж она и гладила его, и ласкала по-всякому, и слова ему нежные говорила: потом, наутро, когда я увидел, кому они предназначались, я чуть не умер со смеху.

Я и сейчас толком не знаю, любила ли она его на самом деле или то была всего лишь игра, — может, ее мать научила, или подруга, или сестра. Как бы там ни было, только, к моему несчастью и к счастью для мастера Хасинто (или же как раз наоборот), ее хватило ненадолго.

Назавтра он встал спозаранок, умылся, собрал завтрак и отправился на работу. Ушел, даже не попрощался с нею — наверное, она спала еще. А я все слышал и в ту ночь, и потом — уж не знаю, сколько это тянулось, слава богу, не слишком долго. Но все же вполне достаточно.

На другой день я ее увидел и остолбенел. Ты же знаешь, какая она — тонкая, стройная, легкая, как пушинка; в лице, правда, ничего особенного, разве что глаза — лучистые, точно светятся изнутри. Так это она — сладострастная тигрица? Она ничего не подозревала, я хочу сказать — не подозревала, что кто-то мог ее слышать. И в следующую ночь — я заранее тихонько пробрался в комнату — снова предалась сжигавшей ее страсти. Мастер Хасинто только посмеивался в усы — ха-ха, ну и женушка ему досталась, любой позавидует, да смеялся он недолго. Обессилев от усталости и удовлетворенного желания, он погружался в глубокий сон. Ведь задень наработаешься, плотничая, настоишься на ногах, случалось и на лесах висеть, и, конечно же, выпьешь свои обязательные две бутылки — тут уж он ни одного дня не пропустит; а она его снова будит. Недовольно ворча, он уступал ее желанию. Каждый день он приходил с работы, ел и заваливался спать; у него еще хватало сил малость с женой побаловаться, но хоть он и не старик, а в одиннадцать — бревно бревном. Иногда ей удавалось его растолкать, уговорить, но это вначале, а потом он заявлялся домой таким пьяным, что хоть из пушки стреляй — не разбудишь.