Золотая чаша - Генри Джеймс

это очень мило с ее стороны, – но, по-моему, ее притязания весьма скромны. Она намерена пользоваться своей свободой совершенно безо всякого retentissement[29]. Думаю, эта привилегия будет ей дана очень тихо, и так же тихо она будет ею наслаждаться. Понимаете, «лодка», – старательно и подробно разъяснил князь, – большую часть времени проводит на привязи у причала или, если угодно, стоит на якоре посреди реки. Мне приходится время от времени выскакивать из нее, чтобы размять ноги, и если вы на минуту задумаетесь об этом, то заметите, что Шарлотта попросту вынуждена изредка делать то же самое. Никто даже не старается добраться до причала: довольно и того, чтобы нырнуть в реку головой вниз и немножечко поплескаться в волнах. И если мы остались сегодня здесь, вместе, и если я случайно обратил на нее внимание тех наших родовитых друзей (признаю вашу правоту – это действительно стало практическим итогом нашей маленькой совместной махинации), будем считать, что это еще один безобидный нырок с палубы, жизненно необходимый для нас обоих. Почему бы не принять подобные прогулки как неизбежность – прежде всего потому, что они не несут угрозы жизни и здоровью? Мы не утонем, не пойдем ко дну; во всяком случае, за себя я отвечаю. Да и миссис Вервер, нужно отдать ей справедливость, явно умеет плавать.

Князь вполне мог бы продолжать в том же духе, поскольку Фанни не прерывала его. Ни за что на свете она не согласилась бы перебить его сейчас. Она восхищалась его красноречием и, можно сказать, ловила каждую каплю этого драгоценного нектара, дабы немедленно закупорить в бутылку для долгого хранения. В самом деле, мерцающий хрусталь ее глубочайшего внимания мгновенно подхватывал эти капли, и она уже представляла, как впоследствии подвергнет их тонкому химическому анализу в укромной лаборатории своих раздумий. И больше того: были моменты, когда взгляды их встречались, и в глазах князя читалось что-то, до поры неназываемое, что-то странное, трудноуловимое, противоречащее его словам, что-то, что выдавало их с головой, мерцая в самой глубине, словно бы мольба – может ли это быть? – о понимании и сочувствии. С чем же сравнить это невероятное нечто? Неужто, сколь ни груба подобная аналогия для такого загадочного явления, неужто это была некая квинтэссенция подмигивания, своего рода намек – мол, когда-нибудь, при более подходящем случае, мы еще поговорим по-настоящему, и тогда-то разговор окажется гораздо более интересным… Если эта далекая багровая искорка, представлявшаяся воображению Фанни отсветом фонаря приближающегося поезда, увиденного из глубины длинного тоннеля, не являлась всего лишь ignis fatuus[30], чисто субъективным феноменом, значит, ее переливчатый свет прямо указывал на то, о чем князь предлагал догадаться миссис Ассингем. Между тем в какой-то момент было сказано и по-настоящему об интересующей их теме; тут не могло быть никакой ошибки. Это случилось, когда князь, все с тем же безупречным самообладанием, присовокупил к своему удачному сравнению другое, еще более удачное – последний штрих, которого только и не хватало для полноты картины.

– Для того, чтобы миссис Вервер знали в обществе исключительно как жену своего мужа, недостает одной-единственной малости. Неплохо, если бы и его самого знали – или по крайней мере чуточку чаще видели – как мужа своей жены. Вы, должно быть, уже и сами заметили, что у него есть свои привычки и свои причуды, а также собственные предпочтения – на что он, безусловно, имеет полное право. Он такой прекрасный, такой идеальный отец и, конечно, именно благодаря этому, такой доброжелательный, щедрый, замечательный тесть, что было бы просто низостью с моей стороны браться критиковать его. Но вам я могу промолвить словечко, ведь вы умны и всегда так чудесно понимаете, что вам хотят сказать.

Князь умолк на мгновение, как будто и это одно словечко было не так-то просто выговорить, не покажи она хотя бы знаком, что готова его выслушать. Но ничто не могло бы заставить ее подать этот знак; Фанни вдруг поняла, что еще никогда в жизни не стояла так неподвижно, внутренне затаившись. Она чувствовала себя, как та лошадь из пословицы, которую подвели к воде (и ведь по ее собственной вине!), но черпала силы в сознании, что никто не в силах принудить ее пить[31]. Иными словами, ее приглашали понять, она же не осмеливалась дышать из страха, как бы нечаянно не выдать, что уже понимает, и все это по той веской причине, что она наконец и в самом деле испугалась. В то же время она остро ощущала полнейшую уверенность, что знает заранее, какими будут его следующие слова, словно бы слышит их прежде, чем они прозвучали, уже ощущает во рту их горький вкус. Но ее собеседник, движимый собственными, совершенно непохожими побуждениями, не смутился ее молчанием.

– Чего я никак не могу понять, так это зачем ему вообще понадобилось жениться – ведь ему и без этого превосходно жилось.

Вот оно! Фанни знала, что так будет и что ей будет очень тяжело это слышать, по тем самым причинам, которые теперь стучали в ее сердце. Но она твердо решила, что не примет страданий, как говорили когда-то о святых мучениках; не позволит себе страдать на публике, отвратительно и беспомощно, а избежать этого можно только одним способом: закончить разговор как можно быстрее, сделать вид, будто считает тему исчерпанной, и скрыться. Ей вдруг страшно захотелось домой – так же сильно, как час или два назад хотелось приехать сюда. Хотелось оставить позади и свой вопрос, и парочку, воплотившую его так неожиданно и так живо. Но обратиться в беспорядочное бегство… Ужасно! Разговор приобрел в ее глазах характер смертельной опасности – в нем на каждом шагу разверзались пропасти, из которых бил ослепительный свет; а открыто признать опасность – это худшее, что только может быть. На самом же деле худшее наступило, пока она пыталась сообразить, как бы ей поскорее уйти и в то же время суметь уклониться от открытого признания. Мысленные терзания отразились у нее на лице, и вот тогда она пропала.

– Боюсь, – заметил князь, – я вас чем-то огорчил, и за это прошу у вас прощения. Мы с вами всегда так хорошо разговаривали; меня это привлекало больше всего, с самого начала.

Ничто не могло довершить ее поражение так, как эта особенная интонация. Теперь Фанни знала, что отдана ему на милость, и князь не замедлил показать, что и он это знает.

– Все равно, мы еще будем с вами разговаривать, лучше прежнего. Я не смогу без этого