Золотая чаша - Генри Джеймс

– О, «довесок», – развеселился князь, – cara mia, что за наименование! Скажите лучше: мое украшение и моя гордость! И такое обстоятельство настолько необычно для тещи, что вы, конечно, не станете к этому придираться.

– На мой взгляд, у вас и без нее найдется чем украсить себя – и чем гордиться, это уж наверняка. И никакая она вам не теща, – заметила миссис Ассингем, – а в подобных случаях эти тонкие различия имеют огромное значение. Между вами совершенно нет никакого родства, и если в высших сферах о ней знают только то, что она выходит в свет вместе с вами, тогда… тогда!..

И она умолкла, как бы сраженная чрезмерно ярким видением.

– Тогда, что тогда? – дружелюбно поинтересовался князь.

– В таком случае лучше бы о ней совсем ничего не знали!

– Но я вас уверяю, сейчас я о ней и слова не сказал. Не думаете же вы, будто я спросил, не желают ли там ее видеть? – насмешливо осведомился молодой человек. – Неужели вам еще нужно объяснять, что Шарлотта всегда и везде говорит сама за себя? А особенно – в такой обстановке, как сегодня, и когда она выглядит так, как нынче вечером. Как можно ее не заметить? Как может не быть у нее «успеха»? Кроме того, – прибавил он, а миссис Ассингем не мешала ему говорить, только пристально всматривалась в его лицо, словно желая увидеть, как именно он это скажет, – кроме того, мы с ней действительно принадлежим к одному семейству, к одному… Как это у вас называют? К одной «фирме». Учитывая, в каком близком родстве состоят наши sposi, мы с нею уж никак не просто знакомые. Мы с ней в одной лодке. – И князь улыбнулся с приятной откровенностью, придававшей совершенно особенный оттенок его пылкой речи.

От Фанни Ассингем не ускользнул особый смысл его интонации, заставившей ее на какое-то мгновение искать убежища в том уголке сознания, где она могла сказать себе самой: как хорошо, что она не влюблена в такого человека! Точно так же, как прежде с Шарлоттой, она пришла в смятение от разрыва между тем, что приходилось понимать, и тем, о чем можно было говорить, между тем, что чувствовала, и тем, что могла показать собеседнику.

– Просто, мне кажется, очень важно, чтобы… Теперь, когда вы все поселились здесь более или менее надолго… Чтобы Шарлотта была представлена, чтобы она появлялась в обществе именно как жена своего мужа, и никак иначе. Я не знаю, что вы имеете в виду, говоря «в одной лодке». Шарлотта, естественно, находится в лодке мистера Вервера.

– Помилуйте, а разве я не в той же лодке мистера Вервера? Да ведь если бы не лодка мистера Вервера, я сейчас был бы… – и быстрым, чисто итальянским жестом князь выразительно указал какую-то глубочайшую из глубин, – там, на самом, самом дне.

Она, конечно, поняла, о чем он говорил: о том, что потребовался немалый ломоть от громадного состояния его тестя, дабы обеспечить ему ту среду, в которой он только и мог существовать в силу роковых обстоятельств своего происхождения. От этого напоминания всколыхнулись в ней и другие мысли: как странно, что иные люди, пусть даже одаренные несомненными достоинствами, так непомерно высоко ценятся – «котируются», сказали бы на бирже, – и, может быть, еще страннее, что иногда почему-то ни у кого не вызывает внутреннего протеста явная необоснованность такой завышенной оценки. Она сейчас думала или, по крайней мере, чувствовала исключительно за себя саму; она вовсе не находит данный образчик вышеупомянутого класса менее приятным из-за того, что он позволяет другому человеку поддерживать его на плаву: отчасти потому, что его приятность принадлежит к числу тех приятностей, которые просто не могут нравиться меньше, каким бы испытаниям их ни подвергали, отчасти же потому, что ему, видимо, совесть все-таки велит хоть что-то дать в ответ на оказанные ему услуги. Слов нет, князь потребовал огромных расходов, но до сегодняшнего дня Фанни не сомневалась, что он намерен безупречным поведением приблизительно сравнять счет. И ведь он выполнил свое намерение, всем своим образом жизни, самым воздухом, которым дышал, чуть ли даже не мыслями своими неизменно следуя вкусам и пожеланиям своей жены и ее отца; до самого последнего времени Фанни была в этом настолько уверена, что не раз позволяла себе поделиться с ним своей радостью по этому поводу. Это, конечно, говорит в его пользу; но Фанни почему-то была необъяснимым образом обескуражена такой его способностью удержаться на твердой почве правды, да еще так неопровержимо доказать ей это. Что он признает свои обязательства – это, разумеется, немаловажно, но в самом по себе его прочном сцеплении с реальностью как будто кроется какой-то зловещий намек. Намек этот словно выглядывал, дразнясь и гримасничая, из следующих же слов князя, пускай и сказанных с великолепной небрежностью:

– А то, что облагодетельствовал нас один и тот же человек, – разве это не объединяет нас с Шарлоттой? – И тут же пояснил, для пущей глубины впечатления: – Мне иногда кажется, будто он и ей тоже приходится тестем. Как будто он спас нас обоих, и это уже само по себе образует связующее звено в нашей жизни или, во всяком случае, в наших сердцах. Помните ли, – не унимался князь, – как она неожиданно приехала к вам, перед самой моей свадьбой, и мы с вами так весело шутили, мол, хорошо бы и ей удачно выйти замуж? – И поскольку в выражении лица его приятельницы, опять-таки как перед тем с Шарлоттой, так и реял черный флаг полнейшего отрицания всего на свете: – По-моему, с этого все и началось, а кончилось тем, что она оказалась там, где оказалась. Мы были совершенно правы, и она тоже. Все так прекрасно сложилось – стало быть, именно это и было нужно. Мы посоветовали ей, так сказать, удачно выйти замуж практически любой ценой, она же поймала нас на слове, сделав такой выбор, что удачнее и быть не может. А мы ведь этого и хотели, разве нет? Чтобы она нашла хорошего мужа – так она и сделала. На мой взгляд, трудно было бы найти лучшего – если только оставить за ней право воспринимать ситуацию по-своему. Конечно, если вы не признаете за ней такого права, тогда дело другое. Ее встречное требование – известная доля личной свободы, не выходящая за рамки приличий, – я считаю, этим она вполне удовлетворится. Вы, может быть, скажете: