Записки неримского папы - Олег Батлук

«Катя», – спокойно ответил Артем, расслышавший мой вопрос.

Мой мозг лихорадочно работал. По спине скользнула липкая струйка пота.

«Ты чего там завис?» – услышал я голос жены.

Этот голос доносился откуда-то издалека. Видимо, я уже начинал терять сознание.

«Кстати, – добавила жена, – раз уж ты подошел, достань оттуда Темину куклу. Он ее туда бросил».

«Катю?» – задал я, пожалуй, один из самых идиотских вопросов в своей жизни.

«Катю, Катю, – ответила жена, посвятившая свою жизнь ответам на мои идиотские вопросы, – достань, пожалуйста».

Артем едва научился сносно выговаривать простейшие фразы, как тут же начались речевые эксперименты.

Малыш маниакально добавляет суффикс «к» в слова, обозначающие родственников.

Вместо мама – мамка, тетя – тетька, дядя – дядька и так далее.

Подобным образом в девятнадцатом веке какой-нибудь сын аристократа, «сходивший в народ», намеренно опрощал свой язык. Три месяца в деревне не прошли для Артема даром.

Слух это режет страшно.

Допустим, здесь, в деревне, он свой среди чужих. Но что будет в столице?

Что будет, спрашиваю я себя, когда он в Москве, в приличном обществе, крикнет, как он нынче любит: «А где моя бабка?»

У меня много рафинированных родственников, теперь везде дефибриллятор с собой возить, что ли?

Да и я не железный.

Артем порой подходит, встает рядом, смотрит снизу вверх, жалостливо сощурясь, и говорит проникновенно так: «Папка!»

А я сразу вспоминаю душераздирающую сцену из фильма «Судьба человека», где мальчик-беспризорник бросается на шею героя Бондарчука с таким же вот точно криком «Папка!».

И мой позвоночник складывается напополам, и я осыпаюсь бесформенной грудой органов к ногам сына.

Что иногда бывает совсем некстати, особенно когда Артем приходит ко мне с разбитой чашкой или оторванным куском обоев в руках.

В деревне, сидя на крылечке, разговариваю по телефону с приятелем. Приятель – филолог, кандидат наук, русофоб. Нет, расист. Нет, нет, не русофоб и не расист, а русист, вот. Специалист по русской филологии.

В доме напротив – шум и гам, там в очередной раз наказывают местного дебошира – полуторагодовалого Аркашу. Наказывают по всей строгости военного времени, как в деревне принято: чуть что, шлепают по попе. Мой Артем каждый раз сострадательно морщится, когда слышит эти шлепки над деревней. Хотя с чего бы ему: максимум насилия над ним, которое мы можем себе позволить, это погрозить пальцем перед носом. Однажды я так увлекся, что вывихнул этот самый палец. То есть наши методы наказания травматичны, прежде всего для нас самих.

Я отвлекаюсь от темы нашего разговора и говорю приятелю, знатоку русского языка:

Даже на расстоянии, через магнитные волны, я почувствовал, как он там белеет:

Вот он, Иван Сергеевич, твой великий и могучий русский язык, полюбуйся.

От этой многозначности и метафоричности – одни нервы. Чем беднее в России у человека словарь, тем легче ему живется. Этот мой приятель-филолог, видимо, вообще по три раза на дню в обморок падает.

С другой стороны, он тоже хорош. Что у него за представления о воспитании детей в русской деревне – это же не Северная Корея.

Артем – нежный террорист.

Он подходит к незнакомым людям, молча встает рядом и исполняет кота из «Шрека».

Надевает на лицо свои фирменные глаза, из которых литрами сочится мимими.

Если его все равно не замечают, а это бывает крайне редко, поверьте, Артем тяжко вздыхает и наклоняет голову набок.

В Москве люди отдают ему телефоны, ключи от машин и банковские карточки вместе с пин-кодами.

В деревне народ покрепче. Но и тут пантомима со «Шреком» работает безотказно. Правда, последнюю почку Артему никто не отдает, как в столице. Здесь для деток у местных взрослых один вид поощрения – карамельки. Сынок таскает их домой килограммами. Подойдет к незнакомым, поводит своим умилительным жалом, услышит «ой, какой миленький, ты чей такой?» и получит свою дежурную дозу барбарисок.

Мы, как противники сладкого, страдаем и боремся, вытаскивая из Артема конфеты по темным углам, куда он каждый раз уединяется после очередной удачной охоты.

Порой доходит до абсурда.

Я наблюдал эту сценку со стороны, не в силах приблизиться и прервать, красный от стыда.

Артем подошел к двум старичкам, мужу и жене, сидевшим на лавочке перед забором своего дома. Вокруг них бегали курочки и петух, рядом лежали собака и кот. Классический джентльменский набор местных селян.

Артем подошел, встал перед ними и включил «Шрека».

Петух подозрительно покосился на сыночка.

«Ой, какой миленький, ты чей такой?» – произнесла дежурную фразу бабулька.

«Это, наверное, Яшки Агафонова, придурка», – заявил дед.

И на этом, как бы, все. За прелюдией больше ничего не последовало. Никаких ништяков.

Артем осторожно, но вполне уверенно протянул к ним ладошку.

«Это чего это, – запричитал дед, который мне сразу не понравился, мелочный старикашка, – он попрошайничает, что ли…»

Артем не выдержал и решил снизойти до простого народа:

«Ко», – сказал он.

Сынок вообще считает ниже своего достоинства выдавать в эфир больше одного слога – не царское это дело. Челядь должна догадаться, что «ко» это «конфеты», иначе добрые феи, управляющие моим малышом, прикажут всех непонятливых выпороть.

Но эта аудитория оказалась очень тугой.

«Чего-чего?» – спросил противный дед.

Артем не выдержал и повторил дважды с напором:

«Дед, это он чего, вроде как курицу у нас просит?» – включилась бабка, которая оказалась конгениальной своему деду.

«Да пес его знает, – пробурчал дедок, – пойдем лучше в дом от греха подальше».

Мы с Артемом в очередной раз гуляем по деревне.

Параллельно я разговариваю со своей мамой по мобильному телефону.

В этот момент из подворотни выбегает стайка курочек и начинает беспокойно кружить вокруг Артема. Возможно, он встал прямо в их еду.

«О, – комментирую я маме в режиме прямого эфира, – местные курочки выбежали на Темку посмотреть».