Записки неримского папы - Олег Батлук

«120 рублей», – объявляет находчивая кассирша.

«А где мой кошелек», – как всегда, вовремя задается вопросом мой идиотский внутренний голос.

Нету. Кошелек я оставил дома.

И вот он, cliffhanger, как у них в американских сериалах. Жирный, сочный, горячий. После таких мизансцен обычно сразу пускают титры. Но после меня нет титров – только очередь.

И эта очередь с корзинками наперевес смотрит на меня. И кассирша с открытой кассой смотрит на меня. И Артем с тремя чупа-чупсами смотрит на меня. Фактически все мироздание смотрело в тот момент на меня.

И тут, исключительно от отчаяния, чтобы полежать на плахе лишнюю секунду и немного оттянуть свой конец, я деловито достаю из кармана айфон с настроенным в Москве Apple Pay и прикладываю его к деревенскому карточному терминалу. Стою и жду, когда терминал, а вслед за ним и весь магазин начнет надо мной гомерически хохотать. И вдруг Apple Pay срабатывает. Покупка совершена.

Нетрезвый мужик за моей спиной испуганно прошептал своему товарищу:

Артем посмотрел на мужика свысока, мол, мой папа еще и не то умеет.

Десять тысяч километров оборванных нервов, три чупа-чупса и всего одно касание – и я смог забрать умиротворенного ребенка с кассовой ленты.

Мы сидим в деревне на крылечке компанией, чаевничаем, беседуем.

Артем копошится в огороде, ползает на четвереньках по грядке с капустой между кочанами.

«Родители, обратите внимание, – меланхолично замечает друг семьи, известный острослов, – вы настолько достали ребенка, что он пытается вернуться в капусту, в которой вы его нашли».

Во время моего очередного приезда в деревню мы с Артемом пошли прогуляться.

Это была очень, очень странная прогулка.

Мне приходилось постоянно ждать сына. И не потому, что он не поспевал за мной своими гномиковскими ножками.

Артем останавливался почти у каждого дома и беседовал с местными жителями. Причем в большинстве случаев местные жители сами окликали его через забор. Я уходил дальше вперед и не слышал детали их диалогов.

Со стороны я видел, как сынок активно жестикулировал, а порой даже подпрыгивал. О чем взрослые женщины и мужчины умудрялись разговаривать с моим двухгодовалым сыном, до сих пор ума не приложу. С тем же успехом они могли бы пообщаться со своими коровами – словарный запас Артема отличался не сильно. Один мужик даже вышел за калитку, чтобы показать моему малышу на какую-то неисправность в колесе его машины. Они минут пять сидели вдвоем на корточках и что-то обсуждали. Я чувствовал себя лишним и непоправимо городским.

Тем же вечером я вышел прогуляться перед сном по округе в гордом одиночестве.

На центральной площади деревни я мозжечком уловил знакомые флюиды агрессии. В качестве компенсации беспомощности заумным очкарикам свыше дана эта сверхспособность – дар предвидеть побои.

Краем глаза я заметил компанию подвыпивших парней. Один из них довольно громко спросил товарищей: «Это чего за крендель здесь разгуливает». Это был один из тех ритуальных вопросов без вопросительного знака в конце, на которые обычно не предполагается ответов. Такая хулиганская прелюдия. Я уже приготовился привычным фальцетом кричать «милиция».

«Да, ты че, это же папа Артема», – ответил ему кто-то из компании.

«А, тогда все ровно, респект», – успокоился агрессор.

Я не удивлюсь, если за это лето Артем наладил здесь сбыт краденых подгузников, и его короновали как воришку в законе.

Жена приехала на несколько дней ко мне в Москву из деревни. По делам, ну, и просто так показаться, чтобы у меня не отшибло, как она выглядит. Она как-то раз прислала мне оттуда фотографию, а я игриво ответил ей: «Ой, а что это за красотка на фото?» Наверное, жена и решила: все, пора ехать, забыл меня старый.

Артем впервые в жизни остался один без родителей, с бабушкой. Жена уходила тайно, огородами, заметая следы, чтобы не травмировать ребенка.

На следующий день после приезда жены в Москву мне стало мерещиться, будто кто-то скребется снаружи во входную дверь. Понятное дело, это мой малыш пришел пешком за семьсот километров с маленьким узелком, как ежик в тумане. А ночью мне приснилось, как сынок стоит под ливнем с маленьким зонтиком, настолько крохотным, что он не мог защитить его от дождя. По лицу малыша текли струйки, во сне было не разобрать, что это – вода или слезки.

После того как жена поговорила по телефону с бабушкой, выяснилось, что отряд не заметил потери бойца. Артем продолжил делать все то же самое, что он делал при жене. Единственное, сынок стал водить бабушку в запрещенные места, куда мы ему ходить не разрешали.

Как выяснилось, никто под дождем не стоял и в двери не скребся. Молодой отец под панической атакой – тот еще симулякр. В реальности картина после отъезда жены выглядела иначе.

Я предполагаю, что примерно так.

Наутро после исчезновения мамы Артем проснулся, прошвырнулся по дому и промяучил на своем суржике:

Знакомые в деревне попросили меня погулять с их дочкой шести лет.

Поначалу прогулка была даже позитивной.

Девочка вела за руку Артема. И он не пытался отгрызть ей кисть, вырываясь на свободу, как делал бы со мной. А, напротив, послушно плелся. Всем своим довольным видом сынок излучал благодарность: наконец-то папа купил ему нормальную игрушку – живую девочку! – а не эти бесконечные грузовики.

Мы втроем проходили мимо старого, заброшенного одноэтажного здания школы: разбитые стекла, покосившиеся двери.

«Ой, – воскликнула вдруг девочка, – что там сейчас внутри, интересно? Наверное, перевернутые парты, тресканутая доска (орфография оригинала сохранена; „тресканутая“ от слова „треска“, да?), цветы все завяли…»

«И скелеты двоечников повсюду…» – добавил я.

Вот он, казус. Непонимание контекста, неуважение к целевой аудитории. А ведь у меня растет сын. И скоро он начнет прислушиваться к тому, что несет его полоумный папашка.

Ну, хорошо, допустим, я добавил про скелеты не вслух, а про себя, что меня частично оправдывает. Эта конкретная девочка еще сможет гулять мимо школы без заикания.

Но ведь общеизвестно, как минимум моей родне и моей жене, святой женщине, что мое бессознательное соединено с речевым аппаратом напрямую, в обход мозга.