Записки неримского папы - Олег Батлук

Именно этого и боится каждый писатель. Читатель открывает книгу, как дверь. Дверь внутрь автора.

Потому что главная миссия хорошего читателя – отменить автора и занять его место.

В детстве у нас впереди вечность, огромная, бездонная.

В зрелости она мельчает и помещается на руке в циферблате.

В старости мы последние, и перед нами несколько человек в очереди. А позади у нас – вечность, огромная, бездонная.

Когда я жил холостяком, в моей квартире был идеальный порядок. Вещи годами лежали на своих местах. Все было организовано настолько четко, что порой мне казалось, будто предметы научились сами возвращаться на привычные локации. Я мог найти нужное с закрытыми глазами.

Когда я женился, в моей квартире вместе с женой поселился ее маленький невидимый друг – хаос.

Ее вещи не просто разрушили годами выстраиваемую экосистему, но и начали пожирать мои вещи. Мои вещи стали пропадать.

Когда у нас родился Артем, в моей квартире наступил День сурка. Причем он как-то особенно неудачно совпал с последним днем Помпеи. Ребенок – это такой официальный барабашка, которого вы впускаете в свой дом на законных основаниях.

Бедные женщины хорошо знают, как выглядит квартира на следующее утро после позднего возвращения домой бухого мужчины: носки на люстре, брюки под кроватью, рубашка на телевизоре, часы в раковине, ботинки в унитазе и сам в ванне в меховой шапке.

С малышом каждое утро – такое.

Когда я жил холостяком, пыль не успевала оседать на поверхности. Возвращаясь с работы, я находил квартиру ровно в том же состоянии, что и оставил, с точностью до пылинки.

После рождения сына по диспозиции бедлама в доме я научился определять, как у него с женой прошел день, пока я был на работе. Вот здесь Артем убегал от жены; здесь она его догнала; здесь Артем учился рисовать; здесь Артем научился рисовать; здесь Артем не хотел спать; здесь Артем заснул.

Как-то раз пожилая соседка по лестничной клетке попросила меня открыть ей какую-то банку. Я оказался у нее в квартире. Обстановка напомнила мне меня холостого. Цветочные горшки по линии, занавески симметричны, чашечка к чашечке на кухне, покрывала на кровати без единого бугорка.

У бабушки был идеальный порядок. Идеальный порядок абсолютного одиночества.

Дети живут как в покере – all-in, ва-банк. Они вкладываются в каждое мгновение стопроцентно. Если Артем наблюдает за трактором на улице и пыхтит, это не повторение звуков – он и есть трактор.

Ребенок не откладывает себя на потом, он живет в вечности, какой бы короткой она ни была.

Я волоку его за капюшон домой – обедать, спать, играть. У меня накоплено много покерных фишек. Я жду того момента, когда мир сложится для меня в выигрышную комбинацию, и я наконец использую все свои запасы, сделаю свою главную ставку наверняка.

Я волоку Артема за капюшон домой, и на моем взрослом немом языке это означает следующее:

На третьем курсе университета я написал курсовую работу. О понятии времени у Гераклита, Лукреция, Августина, Борхеса.

Ничего так получилось, живенько.

Одного я тогда так и не смог понять – Гераклита.

Вот это его знаменитое: «Время – ребенок, что, играя, движет пешки».

Я, конечно, написал что-то элегантно-невразумительное.

Но глубоко в душе так ничего и не понял: почему ребенок, какие пешки, в чем смысл этой игры.

Я понял это только сейчас.

Время – это мой Артем.

Он может легко поменять местами мои день с ночью.

Там, где у меня стоит священная фигура короля, у Артема просто клетка. Он без колебаний скинет моего короля с игровой доски и поставит туда пешку.

По сути, для него нет королей. Для него существуют одни пешки – одинаково интересные, глубокие, насыщенные и наполненные фрагменты жизни.

Ему не нужно предполагать впереди, на горизонте, фиктивное целое, выигранную партию, когда на руках есть такие жирные, сочные, вкусные фрагменты.

Защищая жирного, неповоротливого, безынтересного короля, не способного шагнуть дальше одной единственной клетки, мы одну за другой проигрываем пешки, размениваем их ради «великой» цели. В итоге даже в случае победы мы остаемся на пустой доске одни с жирным, неповоротливым, безынтересным королем. И он по-прежнему будет ходить только на одну ближайшую клетку, как слепой крот.

Может статься, игра ребенка – это больше, чем игра ребенка.

Может статься, это искусство жить.

Если меня сильно раздражает какой-то человек, я пытаюсь представить, каким он был в детстве. Наивным, забавным, беззащитным ребенком, с открытой настежь душой.

Если мне удается, это человека в моих глазах реабилитирует и я стараюсь поладить с ним ради этого малыша у него внутри, преданного им самим.

Но с некоторыми людьми такой трюк не срабатывает. Некоторые люди сразу рождаются взрослыми.

У Артема бывает такое интересное настроение. После того как башня из кубиков, над которой он трудился полчаса, построена и гордо возвышается посреди детской, в глазах у сына вдруг зажигаются два недобрых огонька. Я не раз уже это замечал и научился распознавать. В этот момент внутри него просыпается его микро-Нерон. Какая-то необъяснимая страсть к разрушению, без причины и цели. Чистая ненависть к порядку.

Сразу вслед за появлением этих огоньков Артем одним резким движением разрушает красавицу-башню. И смотрит вокруг волчонком.

Наблюдая за ним, я вспоминаю что-то похожее в собственном дремучем лесу детства. Мне кажется, я даже снова ощущаю тот сладковатый привкус зла на губах.

Этот чертенок, исповедующий разрушение, с малолетства сидит внутри каждого из нас, как в табакерке. Он появляется шаровой молнией посреди безоблачного неба и устраивает бесчинства.

У малышей злое пламя можно залить любовью, на это ее еще хватает.

Хуже, когда знакомый чертенок выскакивает из взрослого, не сумевшего вырасти.

В этом случае последствия куда печальней, потому что во взрослой жизни от этой страсти к разрушению вместо кубиков страдают люди.

После рождения ребенка у меня открылась какая-то неведомая чакра отцовства.