Печали американца - Сири Хустведт

— Это, наверное, все безумно дорого, — произнесла Инга.

Мне показалось, что лицо у нее бледнее обычного и голос звучит как-то прерывисто.

— Сколько времени у вас уходит на одну такую куклу?

— Несколько месяцев. С нами работает Бастер, он местный, из Блуминг-Филда, мы заказываем ему мебель.

— А цена?

— По-разному. От пятисот долларов и выше.

— Понятно, — проронила Инга.

Она смотрела на старую Милли и точно тем же движением, что и мама несколько минут назад, трогала пальцем рукав ее ночной рубашки.

— Спасибо, — произнесла она. — Мне надо подумать.

— Это не все. Я могу прислать фото.

Инга подняла на Лорелею непонимающие глаза. Она словно была не здесь.

— Хорошо, — произнесла она с запинкой, — я дам вам адрес.

Лорелея записала Ингины данные, бережно упаковала кукол, кивнула присутствующим и совсем как в прошлый раз, безо всяких церемоний, откланялась:

— Ну, мне пора.

Мы проводили ее взглядами. Она хромала, но походка ее была определенно торжествующей.

Когда с улицы донесся звук отъезжающего автомобиля, Соня спросила:

— Они и в самом деле очень странные, или мне показалось?

— Не показалось, — отозвалась наша мама.

— Надеюсь, насчет покупки ты пошутила? — спросила Ингу Розали. — Ведь ты же не собираешься ничего покупать?

Инга ей не ответила. Она была в одном из своих «уходов», так в детстве я называл подобные ее состояния. Взгляд ее сосредоточенных глаз смотрел мимо находящихся в комнате предметов. Она принадлежала сейчас каким-то своим внутренним мыслям. Розали повторила вопрос погромче. Инга подняла голову и посмотрела на подругу:

— Да, собираюсь. Я бы хотела взять одного из этих увечных себе.

— Мы нашли, но не то, что искали, — сказала мне Инга, когда мы летели домой. — Искали одно, нашли другое.

— Пожар, смерть, тайны и ложь, — вздохнул я.

— Но они-то наверняка думали, что это ради ее же блага. Ложь во спасение.

— Несомненно, — отозвался я, — но разве такая ложь кого-нибудь спасала? Лиза всегда чувствовала неладное.

— Лорелея, конечно, все знает, но я сомневаюсь, чтобы нам удалось из нее что-нибудь вытянуть. Помнишь, какое у нее было лицо, когда она заворачивала своих куколок? Как будто говорила: «Да я верчу этими нью-йоркскими задаваками как хочу».

— И куколки были подобраны со смыслом.

Инга кивнула:

— Конечно. Чтобы и сказать что-то, и не сказать ничего. Если бы мы знали, что произошло между папой и Лизой, кто там умер и как, то поняли бы его лучше. Секреты, которые хранит человек, могут быть весьма показательны.

Инга посмотрела на Соню, крепко спящую в своем кресле у окна.

— Я все эти дни думаю, каково ей было все про них знать и ничего мне не говорить. Для меня это острый нож. Но тем не менее, когда мы разговаривали, у меня не хватило духу рассказать ей про Джоэля.

Она перешла на шепот:

— А вдруг он ее брат? Я не могу выбросить это из головы. Разве можно разлучать брата с сестрой? Хотя, с другой стороны, они ведь друг другу никто. Вряд ли биология в подобной ситуации может играть хоть какую-то роль.

— Ты не можешь себе представить, до какой степени эта роль важна. Вспомни все эти истории про усыновленных детей, которые начинают искать своих настоящих родителей.

— И анализ ДНК сможет точно подтвердить генетическое родство?

— Да.

— Как-то это не по-человечески. Покажут гены, что кто-то нам родня, — мы с ним добрые и ласковые, а не покажут — пошел вон.

Пальцы Инги теребили книгу, лежавшую у нее на коленях. Я наклонился, чтобы рассмотреть карандашный портрет Гегеля на обложке. Очевидно, это была биография.

— У него, — Инга постучала пальцем по обложке, — был внебрачный сын, Людвиг. Гегель с женой попробовали взять его к себе, но из этого ничего не получилось.

В голосе сестры звучала усталость. Она отвернулась, давая мне понять, что больше говорить не хочет.

— Тебе придется ей все рассказать.

— Я понимаю. Скажу обязательно.

Тайны, секреты, недомолвки. Я вдруг вспомнил, как сидел напротив П. в северном крыле клиники и слушал ее серьезный тоненький голосок: «Я даже не помню, когда впервые начала себя увечить. Жалко, что не помню».

— О чем ты думаешь? — поинтересовалась Инга.

— О девочке, которую лечил в Пейн Уитни.

— Какое счастье, что ты там больше не работаешь! Представляю, как это тебя выматывало.

— Мне этого очень недостает.

— Серьезно?

— Мне недостает пациентов. Сложно объяснить, но когда человек на краю, что-то словно бы отпадает. Исчезает поза, которая непременно присутствует в обычной жизни, облетает вся эта шелуха, вроде «Как дела? — Лучше всех!».

Я помолчал.

— Пациент может бредить, может молчать, может даже буйствовать, но им движет жизненная необходимость. Рядом с ним как никогда остро осознаешь подноготную человеческой природы, ее грубую правду.

— Наш папа сказал бы «без прикрас».

— Именно так. Без прикрас. Однако я не могу сказать, что мне сильно недостает тамошней писанины, всех этих историй болезни и бесконечных ЦУ, которые спускали сверху. Месяц назад я случайно встретился с Нэнси Ломакс, своей бывшей коллегой по Пейн Уитни, она до сих пор там работает ординатором, так вот, она рассказала, что теперь пациенты официально называются знаешь как? Клиентами.

— Но это же ужас!

— Почему? Очень по-американски.

Когда я приехал, дом был пуст. Снизу не доносилось ни звука, так что я испугался, уж не отправились ли мои жилички в отпуск. Горе, горе варежке! Горе тому, кто остался без Варежки, подумал я, вновь погружаясь в одинокое существование. В воскресенье вечером я слышал, как Миранда и Эгги вернулись, но не виделись мы без малого еще неделю. В следующую субботу, выходя на Гарфилд-плейс с Восьмой авеню, я увидел их рядом с парком в компании с Лейном. Он с камерой присел на корточки, Миранда, словно защищаясь, подняла руки, а Эгги уткнулась в мамину юбку, пряча глаза. Потом Лейн опустил камеру, и все трое приняли какие-то другие, более естественные позы, но мне в душу врезалась именно первая сцена: Миранда, прикрывающая лицо растопыренными пальцами, льнущая к ней фигурка Эгги и бешеная, прямо-таки взрывная энергия, хлещущая из Лейна, когда он делает снимки. Возможно, я цеплялся за эти мгновения разлада, возможно, хотел видеть в них подтверждение собственным мыслям, не знаю. Какой бы ни была причина, в памяти остался образ их троих при ярком свете дня, со временем застывший и превратившийся в подобие разрозненных фото из семейного альбома.