Печали американца - Сири Хустведт

Я расхохотался, потому что ожидал чего угодно, только не этого.

Он повесил трубку.

Я снова и снова прокручивал в голове свой смех: вытаскивал его наружу для пристального осмотра, выворачивал наизнанку, размышлял над этим непроизвольным единичным взрывом хохота, пока не сумел разбить его на тысячу крохотных аспектов, для вполне, может быть, бесполезного анализа. В сжатом виде тернистый путь моих рассуждений выглядел следующим образом: Лейн, может статься, действительно нуждался в помощи из-за своего состояния, тогда мой смех следовало бы истолковать как грубейшее нарушение профессиональной этики. Но он ведь мог рассчитывать на такую реакцию с моей стороны и специально повесить трубку, отдавая меня на съедение последовавшей рефлексии. Или можно допустить некий промежуточный вариант, если он действовал спонтанно. Что, если он просто чувствовал, что брошенная трубка куда оскорбительнее для собеседника, чем продолжение разговора, и последовал этому позыву, желая обескуражить меня? Или мой смех как-то ущемил его гордость и он не стал разговаривать дальше, потому что понимал, что я в этот момент сильнее, а он не знает, как себя вести? Уже лежа в кровати, я вдруг вспомнил русскую, кажется, поговорку, которую когда-то слышал: «Хочешь насолить черту — посмейся над ним».

В среду вечером за ужином в китайском ресторане Бертон представлял отчет о проделанной работе, прерывая его время от времени дробью палочек, призванной подчеркнуть какие-то наблюдения. Он все больше и больше входил в роль детектива-любителя, блюдущего интересы моей сестры. Несмотря на самые серьезные сомнения, которые вызывали у меня его действия, я невольно проникался к нему искренней симпатией.

— Внутрь я, по зрелом размышлении, не пошел, ты же понимаешь. С персонажем, которого я в наших общих интересах изображаю, это заведение как-то не вяжется. Да и кусается там все, очень уж дорогое местечко. Представляешь, чашечка эспрессо — три доллара! Мне это не по карману.

— Не отвлекайся, если можешь.

— Да, да, конечно. Так вот, район, где работает мисс Блай сегодня, — это не Квинс, а Трайбека.[61]Компания «Трайбека риелторз»: зарплата побольше, клиенты побогаче, сам понимаешь. Итак, она бросает недокуренную сигарету и заходит в кафе «Валтасар». Я понимаю, что ее там кто-то ждет, это видно невооруженным глазом. Я стал настоящим специалистом по языку тела, могу тебя заверить. Ты, разумеется, помнишь работы Либета[62]о том, что соматическое действие всегда предваряет сознательное решение на треть секунды?

Я кивнул.

— Хорошо, продолжим. Кто, ты думаешь, ее ждет? Фельбургерша!

Бертон прищелкнул палочками, потом утер лоб.

— Они сидят в кафе, к счастью, мне их прекрасно видно. Не целиком, разумеется, ноги скрывает столик, но самые важные зоны, где отражается коммуникативное взаимодействие, то есть лица, полностью доступны для обозрения, их ничто не загораживает. Я бы отметил у обеих собеседниц некоторую напряженность, не враждебность, нет, это уж чересчур, просто и у той и у другой чувствуется какая-то зажатость во взгляде, в шее. Они обмениваются словами.

Пауза.

— Мне, к сожалению, удалось разобрать только одно!

Удар палочками по столу.

— Эрик, ты не поверишь, какую роль приобретает для меня умение читать по губам! Я серьезно занимаюсь и чувствую, что с каждым уроком делаю это все лучше и лучше.

— Так какое слово ты разобрал?

— «Копии», — торжествующе выдохнул Бертон.

— Надо полагать, копии писем.

— И я того же мнения, но акта передачи чего-либо я не заметил.

Бертон извлек знакомый носовой платок и принялся яростно вытираться. Плечи его ссутулились.

— Ты даже не представляешь, какие сведения о твоей сестре можно найти в интернете. Я, признаюсь, долгие годы отслеживаю все статьи, интервью, рецензии. Раньше мне казалось, что главной мишенью писак был Макс Блауштайн, что именно его репутацию они стремились опорочить. Но вот на что я обратил внимание. Эта особа, Фельбургерша, прелюбопытнейшее, кстати, имя, Fehl по-немецки «порок», «недостаток», да ты и сам это знаешь, ты ведь, насколько я помню, учил немецкий, так вот, я заметил, что эта самая фрау Фельбургер при любой возможности стремится задеть не твоего покойного зятя, а твою сестру, к которой питает особую ненависть, хотя причин ее мне установить не удалось. В сети можно обнаружить несколько ошеломительных по жестокости и абсолютно беспочвенных, высосанных из пальца материалов, подписанных разными именами, три из которых, вне всякого сомнения, принадлежат этой женщине, я проверил.

— Час от часу не легче.

Лицо Бертона истекало потом. Он стал мрачнее тучи.

— Она не связана ни с одним конкретным журналом или газетой, так, вольный стрелок. С нашего с тобой последнего разговора прошло какое-то время, посему вестей с фронта накопилось в избытке, достаточно пару раз щелкнуть клавишами, чтобы узнать много интересного. Например, на официальном сайте издательства Университета Небраски я нашел отдельную информацию о готовящейся к печати книге Генри Морриса, жанр которой они определяют как «критическая биография».

Последнее слово Бертон произнес заговорщицким шепотом.

— И мне кажется, точнее, я выяснял, наводил кое-какие справки, что у мисс Блай есть товарки по цеху. Судя по всему, он, то есть этот самый господин, так вот, он методично и, я бы даже сказал, жадно, да, именно жадно, я в этом убежден, ищет встречи со всеми женщинами, так или иначе существовавшими в жизни Блауштайна, втираясь к ним в доверие, а в ряде случаев и в милость. Последнее слово я употребляю в низменном его значении и сразу оговорюсь, из соображений деликатности и почтительности, что безмерно сочувствую твоей сестре и болею за нее всем сердцем.

Бертон потупил взор и уставился на лежащую перед ним на тарелке кисло-сладкую курицу генерала Цо.

— Но откуда такая уверенность? Надеюсь, ты там свечу не держал?

Бертон залился темным румянцем:

— Нет, конечно. Все в рамках приличий, клянусь. Я говорю не о том, что видел лично, а о том, что напрашивается по логике вещей: приходы, уходы, время входа внутрь, время выхода. Плюс личность этого человека в моем понимании, истолковании и даже, не побоюсь этого слова, предвидении будущего. У этого персонажа такие пристрастия, такие, с позволения сказать, аппетиты, что ничего, кроме беды, это не сулит. Я провижу черные грозовые облака. Шторма и бури.