Печали американца - Сири Хустведт

Соня помертвела. Я видел, что губы и подбородок у нее дрожат. В этот момент наша мама повернула голову и встретилась с внучкой взглядом. Инга, которая не сводила с Сони глаз, растерянно моргнула и дотронулась пальцами не до запястья или локтя дочери, а почему-то до косички.

Соня выскочила из-за стола:

— Извините, мне нужно в туалет.

Я подумал, какая же ненадежная штука язык. Зачастую полученные знания взбивают жиденькую словесную пену, лишенную подлинного смысла. Но стоит навалиться грузу эмоций, как вымолвить даже одно слово становится невмоготу, потому что вырвись оно наружу — и тут же станет принадлежать еще кому-то, а это опасно. Лучше не рисковать.

К вящему разочарованию Инги, тетя Лиза отказала нам в аудиенции, дом посетить тоже не разрешила, но Лорелея согласилась привезти несколько кукол к Розали, чтобы мы могли на них посмотреть. Только по приезде выяснилось, что это Розали обработала кукольницу, намекнув, что мы «при деньгах», а значит, на нас можно рассчитывать как на потенциальных клиентов. Итак, в наш последний миннесотский день Инга, Соня, мама и я прибыли в восточную часть города, где в большом белом доме вот уже много лет проживали Розали, ее муж-ветеринар Ларри и трое их сыновей: Дерек, Питер и Майкл, которого дома звали Рыжий.

Мы расположились в просторной гостиной, по совместительству выполнявшей функции склада спортинвентаря, многочисленных фуфаек, нескольких пар огромных кроссовок, газет, которые копились месяц, и журналов годичной выдержки. Там же оказались предметы, как правило, обитающие на кухне: сковорода, мерные стаканы, три-четыре баночки со специями, причем одна открытая. Находившиеся в ней сухие зеленые листочки просыпались на журнальный столик, где стояла миска с коричневой, отталкивающего вида жидкостью.

Бросив взгляд на стол, Розали воздела руки к потолку и возопила в притворном ужасе:

— Боже милостивый, научные интересы ребенка все ширятся и ширятся. — Потом страшным голосом взревела: — Рыжий!

На зов никто не явился, поэтому ей пришлось рыкнуть еще раз. Соня и Инга получали от происходящего живейшее удовольствие, а мама, оставаясь верной принципам, в которых была воспитана, аккуратно сняла с места, куда Розали предложила ей сесть, три грязных носка, положила их на стол, опустилась в кресло и сложила руки на коленях.

В комнату вошло юное научное дарование в широченных шортах и футболке с черепом. Этот символ бренности всего сущего как-то не вязался ни с его мягкой застенчивой и вполне симпатичной мордахой, ни с атлетическим телосложением. Сын Розали, которому на вид было лет тринадцать-четырнадцать, пару раз покосился на красавицу Соню, пока ликвидировал последствия своих изысканий, не переставая при этом бормотать:

— Я че, знал, что ли, что люди придут?

Когда раздался звонок в дверь, Розали схватила какие-то шмотки, валявшиеся на единственном незанятом кресле, вихрем метнулась с ними в кладовку, забросила их туда, подмигнула нам и поплыла открывать.

На пороге стояла Лорелея, чуть принарядившаяся для визита, в изящной накрахмаленной блузке цвета меда и зеленой юбке. Она поставила на столик три контейнера размером с коробку из-под обуви и принялась один за другим открывать их.

Первой на свет божий была извлечена куколка сантиметров пятнадцати в высоту с длинными косами из блестящих коричневых нитей, одетая в голубое платье с широкой юбкой. Насколько я мог судить, сделана она была из ткани, но внутри находился проволочный каркас, иначе непонятно, как она сохраняла форму. Куклы меня никогда не занимали, но когда я на них смотрел, то невольно отмечал гипертрофированные элементы: слишком большую голову и глаза, чрезмерно короткое или, наоборот, длинное туловище. В данном случае все пропорции были абсолютно точными. Детали одежды, черты вышитого личика были проработаны с такой тщательностью, что у мамы вырвался вздох восхищения, когда куколку доставали из коробки. Одна нога у нее была в гипсе. Следом за ней Лорелея вынула пару деревянных костылей и сунула их кукле под мышки.

— Рут, — пробормотала она себе под нос. — Упала дома с лестницы.

Никто из нас не ответил. Чем больше я вглядывался, тем больше замечал: например, струп на левом колене при ближайшем рассмотрении оказался вышитым, но кое-что было нарисовано, скажем — румянец на щечках, мелкие веснушки, фиолетовый синяк на локте, ноготки на пальчиках. Жутко становилось не из-за того, что куколка выглядела как миниатюрная копия живой девочки, а из-за этих многократных кивков в сторону реалистичности. Казалось, что игрушка была частью вселенной, где законы и логика совпадают с нашими, что игрушка смертна и явилась сюда из мира, где дети падают, ломают кости, носят гипс и ходят на костылях.

Лорелея достала из коробки следующую куклу. Это была старуха в длинной байковой рубашке, лежащая на узкой койке. Сборочки и складочки ткани на лице образовывали сеть морщин, волосы из белых ниток торчали короткими седыми космами. Под ночной рубашкой проступали очертания кукольного тела: обвисшие груди, вздутый живот, длинные тощие ноги. Лорелея накрыла куклу стеганым лоскутным одеялом и повернула ей голову набок.

— Смотрите, у нее на запястьях вены, — прошептала Соня.

Она сползла с кресла и стояла перед журнальным столиком на коленях. Рыжий нависал сверху, на его лице отражались одновременно благоговение и ужас.

— Бедненькая, — сказала Соня. — Мне ее жалко.

— Милли, — представила куклу Лорелея, — в день своей смерти.

Я понял, что недооценил Лорелею Кавачек. У этой уравновешенной, рассудочной матроны в грубых коричневых туфлях и компрессионных чулках была припасена история про каждую из игрушек. Вообще все их семейное предприятие имело привкус некой, мягко говоря, сумасшедшинки, так что оставалось только догадываться, что с помощью своих кукол переживали создательницы. У меня когда-то был пациент, который рассказывал, что когда смотрит фильмы, то «входит просто реально туда, внутрь. Я там. Это про меня. Это я».

В третьей коробке находился человечек средних лет в комбинезоне и рабочих ботинках. Лорелея достала для него мягкое кресло, куда он уселся, сгорбившись, уронив голову на руку. В другой руке, безвольно лежащей на коленях, был клочок бумаги. Из всех трех кукол именно эта, с прикрытыми глазами и изломанным в гримасе отчаяния ртом, производила самое тяжелое впечатление. Наша мама, стоявшая подле столика, наклонилась вперед и попросила у Лорелеи позволения потрогать игрушку. Лорелея кивнула, мама легонько дотронулась указательным пальцем до байковой рубашки под комбинезоном, потом отняла руку и спросила:

— А кто это?

Розали была ближе всех к зажатому в пальцах куклы письмецу, поэтому она прочитала:

— «С прискорбием сообщаем…» А, так речь о войне?

— Это Арлин, — ответила Лорелея, — он только что получил похоронку на Фрэнка, своего сына.

— И что же первично: кукла или история? — спросил я.

— История, разумеется. Невозможно делать куклу, не зная, кого делаешь и что с этим персонажем произошло.