Сердце зимы - Хелена Хейл

ухаживать, не задумываясь о том, что гораздо сложнее было ему. Такие простые вещи, как прогулка по ночному городу, поход к соседу, да и вообще шаг как таковой стали для него недоступны навсегда, и он жил с этим, терпел и мирился.

Находиться в коме было страшно. Ведь ты и не осознаешь того, что находишься в ней. Сейчас, когда луна сменяет солнце и ярким белым светом освещает палату, воспоминания бьют неудержимым потоком. Я помнила холодное острие лезвия, помнила горячую кровь на руках, на снегу, на Витале. Помнила его лицо, его слова, его бредовый шепот над ухом. О Виталике я думала каждый день, хотя Даня уже рассказал мне, что с ним сталось, и признался в том, что не раз разбил ему нос. А вот я не могла понять, что испытываю к Виталику: жалость или ненависть?

Находясь в коме, я переживала потерю раз за разом. Теряла Даню, дедушку, мать и так по кругу. Я думала, что умерла и прохожу что-то вроде кругов ада или верчусь в чистилище, пытаясь найти выход. Обдумывая все, что видела в коматозном состоянии, я решила, что на самом деле теряла себя.

Очнувшись, я испытала животный страх, как новорожденный, только-только выбравшийся на свет, потерявший тепло материнской утробы. Страх остаться брошенной, прикованной к постели. Но оказалось, что здесь, в реальности, я была нужна. За меня боролись, обо мне заботились, меня ждали. Оказалось, что не только родная мать может не спать ночами и безусловно любить, но и люди, не связанные одной кровью. Столько теплых слов и подарков я получила от Дани и его семьи; Мартыныч преодолел километры ради встречи со мной, Бозина чуть не ввела меня обратно в кому своими крепкими объятиями.

Да, я жива. Живее, чем была. Я любила и люблю, я нуждаюсь и нужна. А еще я сильнее и спокойнее, чем когда-либо. Конечно, я думаю о том, что Виталик выйдет на свободу уже через шесть лет, а, может, за хорошее поведение его отпустят еще раньше. Но я ничего не боюсь, пока Даня рядом со мной. Вру, кое-чего я все-таки боюсь. Утром Даня сообщил, что ко мне заглянет мать. Если бы год назад мне кто-нибудь сказал подобное, я бы впала в такой стресс, что получила бы инсульт, не меньше. Но теперь я стояла у окна в палате, наблюдая за начинающими зеленеть деревьями и вдыхая аромат цветущей черемухи через форточку, совершенно спокойная.

– Агата? – тихо позвала она, и я обернулась.

Я совсем позабыла ее голос. Даже лицо ее в воспоминаниях осталось смазанным пятном. И вот она, женщина, из-за которой я всю жизнь чувствовала себя той, кого нельзя полюбить, той, которая не заслужила любви родной матери. В общем, ненормальной. Я знала о своих плюсах, знала, какой могу быть: ответственной, доброй, несмотря на ледяное сердце (этот недостаток Красильников уже исправил), ранимой, чуткой, способной, но не была довольна собой, ведь этих плюсов для моей матери оказалось недостаточно.

С нашей последней встречи мама набрала килограммов двадцать – явно не от плохой жизни, – сделала короткую модную стрижку и покрасила светлые волосы в цвет спелой черешни. Ростом я пошла в отца, а потому чуть возвышалась над мамой.

– Привет, мама, – вслух слово прозвучало как нечто чужеродное.

– Привет, – ей явно было неловко, она теребила ручку от сумки, избегая моего взгляда. – Я принесла тебе яблочек и конфет. Твоих любимых – грильяж с белочкой.

– Мои любимые уже давно «Золотая лилия», – поправила я. Мать тут же покраснела, и я поспешила исправиться. – Но грильяж я ем, спасибо.

– Ты, наверное, ненавидишь меня. Я это заслужила.

– Ты за этим пришла? – улыбнулась я. – Я тебя не ненавижу. Я тебя не понимаю. Просто скажи – почему?

Раскрывать вопрос было не нужно, мама сразу все поняла.

– Я не любила твоего отца. Ненавидела деревню, не ладила с соседями. Боялась, что не справлюсь с тобой, ты ведь была неугомонная, как юла вертелась, редко слушалась.

– Я была ребенком, – мне хотелось это прокричать, но слова вырвались надрывным шепотом. – Неужели твои новые дети – пример воспитания?

– Нет, конечно, нет, – вздохнула она, слеза упала на грудь. – Это я не умела быть мамой. Не готова была к этому.

– Хорошо, допустим. Но почему ты не писала мне? Не приезжала?

– У меня нет ответа на эти вопросы. Я просто хотела оставить прошлое, сделать вид, что его не было вовсе.

Я горько усмехнулась, закусив губу.

– И что теперь? – поинтересовалась я.

– Мы могли бы… – запнулась мать, – созваниваться, ты бы познакомилась со своими братьями.

Все во мне кричало: «Нет! Не могла бы! Катись к чертям, и я тоже сделаю вид, что тебя никогда не существовало, что этого разговора не было! Ты мертва для меня вот уже несколько лет!» Но я глубоко вдохнула и заставила себя ответить ровно, по-взрослому:

– Пожалуй. У нас ведь теперь есть номера друг друга.

Вряд ли она когда-нибудь позвонит мне, а я ни за что не напишу первая. Но я уважала мать за то, что она решилась прийти и посмотреть мне в глаза после стольких лет.

– Данил твой – очень хороший мальчик.

– Я знаю. Лучше и быть не может, – честно призналась я.

Мама кивнула и махнула рукой на прощание, не рискнув обнять меня или тронуть. Я смотрела на закрытую дверь, позволив, наконец, пролиться слезам. Из тумбочки я достала письма, которые мне вчера передал Даня, и вскрыла одно из них:

«Милая Агатка!

Пишу тебе, по-моему, двадцать второе письмо, но не отчаиваюсь! Мало ли, что там с вашей почтой. Это письмо будет коротким, потому что в предыдущих я рассказал тебе все, что мог: и про колледж, и про Сашку, и про маму с друзьями. Ничего не меняется.

Я думаю о тебе каждый день. А ты? Бозина отмалчивается, не рассказывает о тебе, отвечает короткими «норм, все ок», а мне хочется знать, как у тебя дела на самом деле. Может, я кажусь навязчивым, но мне не хочется терять тебя даже как друга. Если ты хочешь, чтобы я отстал от тебя – скажи прямо, не мучай, я перестану писать и беспокоить тебя. А пока ты игнорируешь меня, я не знаю, что и думать.

Ты в обиде? В предыдущих письмах я рассказал тебе, почему не смог попасть в деревню. Прости.

Знаешь, я чувствую себя глупо. Прилип, как банный лист к одному месту, все пишу и пишу. Друзья за спиной надо мной смеются, говорят, чтобы я забыл о