Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература - Ирина Млечина

Журнал «Дер руф», первым включившийся в духовную подготовку демократического переустройства общества, стремился дать молодежи новые ценностные ориентиры, поднять ее самосознание. Андерш впервые сделал попытку очертить возможный круг европейских единомышленников, назвать имена и идеи, которые ему близки и с которыми он связывает надежду на возрождение гуманистического духа. Во Франции он видит эти силы среди тех, кто объединяется вокруг группы экзистенциалистов и их ментора Жан Поля Сартра. Андерш подчеркивает, что имена Луи Арагона, норвежского поэта Нурдаля Грига, итальянского социалиста Иньяцио Силоне и других – это лишь «внешние знаки», символы того движения, в котором заявляет о себе и утверждается «европейская молодежь». И он мечтает, чтобы немецкое молодое поколение было среди них.

В высшей степени актуальной была сама постановка вопроса о целостности и единстве Европы. Важна его метафора моста, который со временем соорудят над пропастью те самые молодые, «готовые на риск канатоходцы». Необходима, считают он и другие представители послевоенного поколения литераторов, мобилизация англосаксонских народов. Хорошо было бы, если бы в Германию приехали «лучшие учителя, воспитатели, художники и наставники молодежи». Но еще важнее путь самостоятельной внутренней перестройки, «изменение как результат собственных усилий».

Последствия исторической катастрофы, в которую немецкий народ был ввергнут фашизмом, считает Андерш, особенно тяжелым грузом лежат на людях духа. С сейсмографической точностью измеряют они глубину потрясения, регистрируют меру ответственности, которую многие из них несут за «исторически едва ли с чем сопоставимое землетрясение».

При всей откровенно политической ориентации журнала «Дер руф», в его стремлении способствовать созданию демократических институтов власти, определяющим был все же принципиально новый взгляд на человека и его место в мире, желание вернуть утраченный смысл человеческому существованию, осознать глубину не только общественной, но и личностной катастрофы, постигшей немцев. И, несомненно, здесь были важны точки соприкосновения с экзистенциалистской философией, сыгравшей столь значительную роль в жизни послевоенной Европы.

В статьях Андерша не раз встречается словосочетание «благо поражения». Да и всей серьезной немецкой послевоенной литературой поражение ощущается как благо. «К счастью, мы побеждены», писал еще о бесславном финале Первой мировой войны Эрих Кестнер. Однако, столь же настойчиво звучит в подобной литературе горькая мысль о том, что моральное благо, заключенное в военном поражении нацизма, не было по-настоящему использовано, не стало основой подлинного глубокого внутреннего изменения.

«Неспособность скорбеть» – так называлась получившая широкую известность книга Александра и Маргарет Митчерлих. Эта «неспособность скорбеть» стала на долгие годы частью «немецкой психограммы», и только Освенцимский процесс, состоявшийся почти через два десятилетия, придал осмыслению национальной трагедии ту глубину, которой недоставало в годы развалин. Главным стержнем послевоенных дискуссий о духовном обновлении Германии был вопрос о вине и ответственности. Акцент делался на внутреннем нравственном очищении. Происходила переориентации на индивидуальную экзистенциальную проблематику.

Как относиться к народу, у которого «линия, отделяющая преступников от нормальных людей» столь размыта? Вот вопрос, который задает себе и читателю Ханна Арендт, ученица Карла Ясперса. Примерно в то же время, что и Ханна Арендт, сходный вопрос: «бестии или немцы?» – задает себе Готфрид Бенн, известный поэт. В одной из своих статей, опубликованных впервые в 1959 году, он с отвращением пишет о позорной роли, которую сыграли представители «высших слоев», последовавшие за Гитлером, обожествлявшие его «подлейшую, глупейшую шакалью» власть.

«Вот они сидят на торжественном заседании Германской академии, на которое пригласил их Геббельс. Виднейшие дирижеры, штатные профессора философии или физики, почетные сенаторы еще из старых порядочных времен, кавалеры ордена за заслуги, президенты имперского суда, императорские титулованные особы, издатели, «желательные» сочинители романов, исследователи Гёте, охранители памятников, актеры и директора государственных театров, почтенный коммерсант. И все они без исключения спокойно выслушивают антисемитскую болтовню министра. Они с интересом внимают, они садятся поудобнее, они аплодируют. Только что философский факультет изгнал Томаса Манна из числа почетных докторов. Факультет естественных наук отправил в лагерь исследователя расовых проблем, не желавшего заниматься идиотскими тевтонизмами. Каждый из присутствующих знает, что один из благороднейших духовных деятелей подвергается пыткам в лагере, ибо он учил, что Бог более велик, чем этот Гитлер. Каждый из внимающих знает, что швейцары и квартальные уполномоченные могут повлиять на то, получит ли живущий в их квартале ученый кафедру. Все они без исключения видят грузовики, на которые швыряют еврейских детей, вывозимых на глазах у всех из домов, чтобы исчезнуть навсегда, к чему и стремится этот министр. Все они хлопают в ладоши, награждают аплодисментами этого Геббельса. Вот они сидят, потомки древних родов, из которых выходили Новалис, Клейст, Платен… Германская академия! Ни один не встанет, не плюнет на растения в горшках, не пнет ногой кадку с пальмой и не заявит, что непорядочно утверждать, будто эта отвратная псевдонародная демагогия таит в себе некую рвущуюся к свету смутную национальную субстанцию. Ни один не шелохнется – виднейшие дирижеры, кавалеры ордена за заслуги, ученые с мировым именем, почтенный коммерсант – все они хлопают в ладоши»…

Мотивы вины и ответственности, выбора и решения, равнодушия и расплаты звучат в литературе ФРГ столь же настойчиво, как трагические мотивы отчаяния, крушения, смерти. Возродившееся гражданское самосознание нуждалось в новых моральных ориентирах, в пересмотре роли личности, пережитой опыт выдвигал на первый план темы, связанные с поведением человека в чрезвычайных обстоятельствах, выбором ценностей, необходимостью решительно дистанцироваться от норм и догм, навязанных нацистской идеологией. Миллионы жертв, кровавые следы германского сапога по всей Европе – все это вызывало обостренный интерес художников к проблеме индивидуальной ответственности, вины, свободы выбора. Опыт диктатуры, приведшей к чудовищному краху, рождал яростное стремление к индивидуальной свободе и защите ее от власти и насилия государственных институций. «Наша задача – напоминать, что человек существует не только для того, чтобы им управляли», – писал в 1952 году Генрих Бёлль в программном эссе «В защиту литературы развалин».

Стихийный антифашизм, антимилитаризм, внутренняя демократичность творчества таких писателей, как Бёлль, Борхерт, Шнурре, Айх, Андерш, Рихтер, первыми раскрывших беспощадно и честно «окопную правду» войны, писавших о лазаретах и бомбоубежищах, хаосе и разрухе, об отчаявшихся людях, так и не сумевших понять, что с ними произошло, делали эти литературные свидетельства особенно притягательными для поколения, пережившего тот же опыт.

Альфред Андерш, глубже других в ранней литературе ФРГ воплотивший комплекс экзистенциалистских представлений, признавался позднее, что более всего привлекла его у Сартра мысль о силе индивидуального решения, противостоящего насилию «объективных обстоятельств». В ней он увидел совершенно новую возможность выражения внутреннего протеста против принуждения, против разрушения личности. Определяющая роль субъективного волевого акта и отрицание детерминизма, насилия «объективных обстоятельств» – ключевые моменты андершевского мировосприятия, наложившие отпечаток на все его творчество.