Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература - Ирина Млечина

Одной из самых значительных фигур поколения «вернувшихся», выступивших в первые послевоенные годы, стал Вольфганг Борхерт. Его драма «На улице перед закрытой дверью» (1947) была первым крупным произведением, передававшим жизнеощущение и опыт этого поколения. Вопрос о вине и ответственности ставится здесь не в зашифрованной форме «магического реализма», а на основе конкретного опыта молодого немца, прошедшего войну и возвратившегося домой. Авторское вступление сразу вводит читателя в суть драмы: «Человек вернулся в Германию. Он долго отсутствовал, этот человек. Очень долго. Пожалуй, слишком долго. И вернулся совсем не таким, каким ушел…» Так возникает мотив, весьма характерный для литературы о войне, – мотив возвращения, позволяющий сопоставить прошлое и настоящее («вернулся не таким, каким ушел»), показать всю глубину человеческих трагедий. Он заключал в себе возможность самоосмысления, заложенную в ретроспективном взгляде. Вернувшись, человек всматривался в сегодняшний день и вспоминал недавнее прошлое.

В пьесе Борхерта возникают едва ли не все мотивы, которыми живет последующая литература, осмысляющая войну и фашизм. Перефразируя известное высказывание о гоголевской «Шинели», можно сказать, что вся антифашистская и антимилитаристская литература ФРГ вышла из драмы «На улице перед закрытой дверью».

Личной судьбе здесь придана всеобщность, закрепляемая в экспрессивно-метафорической образности драмы. Параболичен уже список действующих лиц: «Бекман – один из тех. Его жена, которая его забыла… Полковник, очень веселый. Девушка, чей муж вернулся домой на одной ноге… Фрау Хлам, всего-навсего фрау Хлам, и это самое страшное…» Герой пьесы Бекман – один из бесчисленного множества искалеченных и пострадавших, из тех, кому посчастливилось вернуться, но суждено испытать новое крушение, узнать, что они утратили очаг, кров, семью, родину.

В самом начале возникает некая «космическая» ситуация, которую можно воспринимать как пародийный намек на пролог в небесах из «Фауста». Здесь встречаются бог и смерть, однако и на этом, «божественном», уровне произошла тотальная девальвация – бог превратился в жалкого старика, в которого никто больше не верит, а смерть в облике могильщика стала новым богом. Подобные аллегорические мотивы возникают и в других произведениях тех лет, например, в известном рассказе Вольфдитриха Шнурре «Похороны», где речь идет о похоронах бога, всеми забытого и почти анонимного. И уж, конечно, не раз возникают подобные метафорические сгущения в творчестве писателей «магического реализма». Но у Борхерта аллегории не противятся историческим привязкам, они прозрачны и точны. Отчаявшиеся люди разуверились в боге, а смерть в этом столетии «разжирела», «обожралась»: «Все война да война… Как мухи, липнут мертвецы к стенам этого столетия».

Война в драме Борхерта – это не только смерть и руины, это еще и утеря человечности, исчезновение моральных критериев. Равнодушие к чужой боли, которое повсеместно наблюдает Бекман, терзает его не меньше, чем отсутствие ночлега или голод. Людей не заботят чужие судьбы: все «молча отворачиваются друг от друга, жестокие, горестные, со впалыми щеками, сутулые, одинокие…»

Бекман оказывается «на улице перед закрытой дверью» еще и потому, что не может жить вместе с теми, кого называет убийцами, – с «веселым полковником» или фрау Хлам, с людьми, не ощущающими и не признающими вину. Такие, как Бекман, совестливые и думающие, видят, как оставшиеся безнаказанными нацистские преступники беспрепятственно внедрились в послевоенную жизнь. Борхертовский полковник, родоначальник целой вереницы сатирических фигур будущей литературы, – человек, не признающий ответственности за содеянное, не желающий «отвечать за последствия», легко выбросивший прошлое из памяти. «Никто не хочет знать правды о прошлом», – напишет спустя много лет известный писатель Рольф Хоххут в романе «Любовь в Германии». Впрочем, не он один. Читая произведения западногерманских авторов, придется не раз вспомнить пророчества Борхерта, например, сцену у директора кабаре, убежденного, что на правде о войне «далеко не уедешь».

Постоянный герой Борхерта – человек, у которого нет дома. Отсюда вырастает тема бесприютности, отсутствия родины, отнятой у «поколения вернувшихся» нацизмом и войной. Эта тема будет звучать в творчестве многих писателей – Андерша, Бёлля, Грасса, Ленца и других. Те немногие возможности встроиться в послевоенную действительность, которые есть у Бекмана (женщина, готовая дать ему пристанище), он использовать не хочет: совесть мешает ему занять постель такого же бедолаги, как он сам. Так возникает один из первых «чудаков» западногерманской литературы, Дон-Кихотов эры развалин: они не желают усваивать нормы общества, уже успевшего перевести дух и готового все предать забвению. Пребывание «на улице перед закрытой дверью» – это и объективное выражение бесприютности человека в разрушенном войной мире, и субъективная программа аутсайдерства, рожденная нравственной несовместимостью с обществом, где процветают «веселые полковники».

Возвращение унтер-офицера Бекмана – не только безрадостная встреча с родиной, это и столкновение человека с самим собой – тяжелое испытание, по мысли Борхерта. В диалогах между героем и Другим сталкиваются, по сути, две ипостаси одного лица: человек, говорящий «Нет» (Бекман), и человек, говорящий «Да» (Другой), готовый приспособиться, абсолютный конформист. Другой – это еще и некий «каждый», средний бюргер, пытающийся вернуть домой «блудного сына». Немало таких бодряков появится в литературе ФРГ, где будет звучать фальшиво-жизнерадостный голос, пытающийся усыпить совесть тех, кто легко принял фашизм и участвовал в войне. Это они, благоденствующие и не задающие вопросов, пытаются научить забвению тех, кто остался «на улице перед закрытой дверью».

Мотив неприкаянности, бездомности, столь отчетливо зазвучавший в литературе еще в конце 40-х годов, стал прямым откликом западных немцев на войну. Впервые он возник в рассказах все того же Борхерта, запечатлевших судьбу военного поколения: «Мы – поколение без счастья, без родины, без прощанья…» («Поколение без прощанья»). Почти дословные повторы, вариации этой темы возникают у него снова и снова – горькие монологи «выброшенных, выбракованных, потерянных».

И все же герои Борхерта – люди, сделавшие для себя выводы из прошлого. Они не станут больше рассчитываться по порядку номеров, строиться по первому зычному реву фельдфебеля («Вот наш манифест»). «Каски долой, каски долой – мы проиграли!» – так начинается этот манифест. «Мы уже не будем строиться по первому свистку и говорить «Так точно!» по первому лаю. Лай фельдфебелей и пушек заглох… Песню о ревущих танках и песню об эдельвейсах мы больше не будем петь. Рев фельдфебелей и танков стих, и сгнил эдельвейс в залитых кровью глотках. И никакой генерал не будет нас больше по-приятельски тыкать за час до битвы. До ужасной битвы. Мы больше не будем вгрызаться зубами в песок от страха. Ни в песок степей, ни в песок Украины, ни в песок Киренаики или Нормандии, ни в горький и грубый песок нашей отчизны!.. Мы уже никогда больше не будем маршировать скопом, потому что отныне каждый марширует сам по себе. Это здорово. Это трудно… Отчего так колотятся наши сердца? От бега, от бегства. Мы ведь только вчера ускользнули от битвы и бездны в безумном, безоглядном бегстве. От страшного бега из траншеи в траншею… Вот от чего колотятся наши сердца. И еще от страха. Вслушайся в свою душу, в хаос твоих бездн. Страшно?.. Слышишь песню о бравом солдате?.. Не для того уходила в снег кровь мертвецов, материнская теплая кровь, в сырой и холодный снег, – не для того, чтобы их детей дурачили те же гнусавые штудиенраты, которые так ловко обработали для войны их отцов. От Лангемарка до Сталинграда – всего лишь один урок математики…»