Плач к Небесам - Энн Райс

Он высыпал на стол содержимое кошелька Тонио, пересчиталего, ссыпал все в верхний ящик конторки и преспокойно запер ящик на ключ. Затемобратился к Тонио:

— Теперь ты ученик этой школы, и, принимая во вниманиетвой возраст, я предоставил тебе на какое-то время комнату на верхнем этаже,вдали от остальных кастратов. Но ты, как и все мальчики-кастраты, должен носитьчерную тунику с красным кушаком. Подъем в нашей консерватории — за два часа дорассвета, а занятия заканчиваются в восемь часов вечера. Тебе положен часотдыха после полдника и два часа дневного сна. Как только твой голос будетпроверен...

— Но мой голос мне не понадобится, — тихо сказалТонио.

— Что? — изумился маэстро.

— Я не собираюсь учиться пению, — пояснил Тонио.

— Что?!

— Если вы снова посмотрите на эти бумаги, то увидите,что я собираюсь учиться музыке, но там нигде не сказано, что я должен учитьсяпению...

Лицо Тонио снова закаменело, хотя голос немного дрожал.

— Маэстро, позвольте мне поговорить с мальчиком, —вмешался Гвидо.

— Я также не собираюсь носить какую-либо особуюодежду, — продолжал Тонио, — которая показывала бы всем, что я...кастрат.

— Что это значит? — Маэстро встал и так придавил кстолу костяшки пальцев, что они побелели.

— Я буду учиться музыке... клавишным, струнным,композиции, всему чему угодно, но я не буду учиться пению! — заявилТонио. — Я не буду петь сейчас, я не буду петь никогда. И я не будунаряжаться как каплун!

— Но это безумие! — Маэстро повернулся кГвидо. — Да они все как один спятили на этих северных болотах! Скажи жемне, Бога ради, зачем же ты тогда согласился на кастрацию? А ну позовилекаря! — велел он Гвидо.

— Маэстро, мальчик действительно был оскоплен.Пожалуйста, позвольте мне уговорить его.

— Уговорить! — Маэстро грозно посмотрел наТонио. — Ты находишься под моей заботой и в моей власти. — Онпротянул руку к аккуратно сложенной черной униформе, лежавшей на столе сбоку отнего. — И ты наденешь форму кастрата.

— Никогда. Я буду подчиняться во всем остальном, но небуду петь и никогда не надену этот костюм.

— Маэстро, отпустите его, пожалуйста, — попросилГвидо.

Как только Тонио вышел, Кавалла опустился на стул.

— Что происходит? — вопросил он. — У менядвести студентов под этой крышей, и я не намерен...

— Маэстро, позвольте мальчику включиться в общуюпрограмму и, пожалуйста, позвольте мне уговорить его.

Маэстро ответил не сразу. Потом, немного успокоившись,спросил:

— Ты слышал, как поет этот мальчик?

— Да, — ответил Гвидо. — И не один раз.

— И какого же типа у него голос?

Гвидо задумался.

— Представьте себе, что вы читаете новые ноты. И на мигзакрываете глаза, чтобы услышать, как это может быть спето — спето в идеале.Так вот, у него голос, который звучит у вас в голове.

Капельмейстер представил себе. Потом кивнул.

— Ну ладно, попробуй его уговорить. Но если не сможешь,учти: я не позволю, чтобы мною командовал какой-то там венецианский патриций!

Это был кошмар, и ни проснуться, ни вырваться из него былоневозможно. Кошмар все длился и длился, и всякий раз, когда Тонио открывалглаза, он все не заканчивался.

За два часа до рассвета прозвенел первый звонок. Тонио резкосел на кровати, точно его дернули за цепь. Обливаясь потом, вперил взгляд вчерное небо, усыпанное медленно плывущими звездами, и на миг — на миг — былпоражен этой неописуемой красотой.

Казалось невероятным, что все происходит с ним и именно онлежит теперь в комнатке с низким потолком, в пятистах милях от Венеции.

Он встал, умылся, побрел в коридор и вместе с еще тридцатьюкастратами, гуськом покидающими общую спальню, спустился по каменной лестнице.

Две сотни учащихся сновали по коридорам, как муравьи, безединого слова занимая свои места у клавесинов, виолончелей, учебных столов.Где-то вдалеке отчаянно, взахлеб плакал маленький ребенок.

Дом ожил, наполнившись резкими звуками, фрагментамиотдельных мелодий, сливающимися в общую какофонию. Хлопали двери. Тонио пыталсяслушать маэстро, но все расплывалось у него перед глазами. Слова учителя быстронеслись вперед, объясняя идеи, которые он был не в состоянии постичь. Остальныеученики заскрипели перьями. Тонио сосредоточился на упражнении и начал выводитькакие-то каракули, сам не веря в то, что справится с заданием.

Усевшись наконец за клавиши, он играл, пока не заболеласпина. Все тяготы и несчастья его нынешнего положения отошли на второй план,когда несколько приятных часов он занимался тем, что умел делать и что всегдаумел делать. В это время он сделался одним из тех мальчиков, своих ровесников,которые не жили здесь с раннего детства, а были приняты в консерваторию поздно,лишь благодаря своему исключительному мастерству и таланту.

— Ты даже не знаешь, как держать скрипку? Ты что,никогда не играл на скрипке?

Он пытался водить смычком по струнам без диссонирующеговизжащего звука. Плечи ужасно болели, время от времени он сутулился, наклоняясьвперед, не обращая внимания на злые слова, на резкий щелчок плети по стоявшемуперед ним пюпитру.

О, если бы он хоть на минуту мог погрузиться в музыку,почувствовать, как она поднимает его, уносит ввысь. Но в кошмарнойдействительности это невозможно. В этом кошмаре музыка — всего лишь шум, музыка— наказание, музыка — молотки, колотящие по вискам. Тонио почувствовал оструюболь от удара плетью на тыльной стороне руки и, содрогнувшись всем телом,уставился на след. Полоса краснела и разбухала, словно жила своей собственнойжизнью.

Потом был завтрак. Длинный стол. Миски дымящейся горячей пиши,вызывавшей у него тошноту. Для него теперь любая еда оказывалась тошнотворной,словно малейшее наслаждение стало ему недоступно. Он отказался сидеть рядом сдругими кастратами. Вежливо, тихим голосом попросил пересадить его.

— Ты будешь сидеть здесь.

Он отступил перед налетевшим на него человеком, упавшим наего плечо кулаком и этим безапелляционным заявлением.

Тонио почувствовал, как горит его лицо. Горит! Он не могповерить, что плоть может хранить столько огня.