Плач к Небесам - Энн Райс

Тонио медленно поднялся по лестнице, невольно оглянувшись намноголюдные классные комнаты, сквозь открытые двери которых можно было увидетьсотню или даже более мальчиков, игравших на разных музыкальных инструментах.Среди общего грохота выделялись звуки виолончелей, контрабасов, флейт и труб.То тут, то там не менее десяти ребятишек стучали по клавишам клавесинов.

Мальчики учили уроки и в коридорах, примостившись на разныхскамейках; один из них упражнялся на скрипке углу лестницы, другой сочинялкомпозицию, сидя на ступеньке и используя лестничную площадку вместописьменного стола. Когда Тонио и Гвидо проходили мимо него, он покачал головой,чуть не пропустив нужный штрих на нотном стане.

Сами ступени за века были затерты великим множеством ног, ивообще все вокруг было ветхим и обшарпанным, чего раньше Гвидо как-то незамечал.

Он не мог угадать, о чем думает Тонио, и не знал, что за всюсвою жизнь этот мальчик ни один день не подчинялся правилам или дисциплинекакого-либо учреждения.

К тому же Тонио совсем ничего не знал о детях. И поэтомусмотрел на них так, словно они были чем-то совершенно необычным.

Он приостановился у двери, ведущей в длинную спальню, гдепровел в детстве много ночей сам Гвидо, и затем с видимой охотой последовал заним по коридору мансарды в маленькую комнатку со скошенным потолком, которойсуждено было стать его собственным обиталищем.

Это была очень опрятная комната, служившая для размещенияособых постояльцев, например какого-нибудь кастрата, сумевшего выделиться впоследние годы своего пребывания в консерватории. Как-то раз и Гвидо довелосьздесь ночевать.

Открывавшиеся внутрь ставни мансардного окна были расписанызелеными листьями и нежными распустившимися розами. По стенам вдоль потолка шелбордюр, повторявший этот цветочный узор.

Письменный стол и стул были украшены яркой эмалью. Красногодерева комод с позолоченными краями стоял в ожидании личных вещей Тонио.

Оглядевшись по сторонам, мальчик вдруг увидел в открытомокне голубоватую вершину горы вдалеке и почти неосознанно двинулся к окну.

Целую вечность стоял он, глядя как завороженный на струйкудыма, ровно поднимавшуюся к редким облачкам, а потом снова повернулся к Гвидо.Взгляд его был наполнен тихим удивлением. Потом он опять бегло осмотрелобстановку маленькой комнатки, без малейших признаков неудовольствия. Словноему хотя бы на миг понравилось все то, что он увидел. Словно груз его боли былчем-то вполне обыденным и любой человек мог справляться с ним день за днем, часза часом, без конечного облегчения. Потом Тонио снова обернулся к горе.

— Ты хотел бы подняться на Везувий? — спросилГвидо.

Тонио обернулся к нему с таким просиявшим лицом, что Гвидоопешил. Перед ним снова предстал обычный мальчик, наивный и восторженный.

— Мы как-нибудь пойдем туда, если захочешь, —предложил Гвидо.

И Тонио впервые улыбнулся ему.

Но, к огорчению Гвидо, когда он объяснил, что Тонио придетсявстретиться с представителями Венеции, лицо мальчика потускнело.

— Я не хочу, — прошептал Тонио.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Гвидо.

* * *

Когда все они собрались на первом этаже, в большом кабинетемаэстро Кавалла, Гвидо понял молчаливость Тонио.

Эти два венецианца, с которыми мальчик явно был незнаком,вошли в комнату со всей возможной напыщенностью. Другими словами, в своихогромных париках и сюртуках они напоминали галеоны, на всех парусах входящие вузкую гавань.

Они смотрели на Тонио с нескрываемым презрением. Их вопросыбыли короткими и враждебными.

У Тонио задрожали ресницы. Он смертельно побледнел и стиснулз спиной руки. Он отвечал, что сам принял такое решение, никто из этойконсерватории не оказывал на него влияние. Да, операция была сделана. Нет, онне позволит произвести осмотр. Нет, он не может открыть имя хирурга. И опять:нет, никто из этой консерватории не знал о его планах...

В этот момент маэстро Кавалла гневно прервал допрос, заявивна венецианском диалекте, столь же быстром и уверенном, как у Тонио, что егоконсерватория — обитель музыкантов, а не хирургов. Мальчиков никогда неоперируют здесь. «Мы не имеем к этому никакого отношения!»

Венецианцы презрительно усмехнулись в ответ.

Но и Гвидо едва не усмехнулся на это, однако сумел скрытьсвои чувства.

Допрос явно подошел к концу. Присутствующие неловкозамолчали. Старший из венецианцев, похоже, пытался побороть какое-то скрытоечувство.

Наконец он прокашлялся и хриплым, почти грубым голосомспросил:

— Марк Антонио, тебе нечего к этому добавить?

Он застал Тонио врасплох. Тот сжал побледневшие губы ипокачал головой, не в состоянии произнести ни слова. Он смотрел в сторону,расширив глаза словно бы для того, чтобы ничего не увидеть.

— Марк Антонио, ты сделал это по собственнойволе? — Венецианец сделал шаг вперед.

— Синьор, — начал Тонио не своим голосом, —это бесповоротное решение. Ваша цель — заставить меня об этом пожалеть?

Венецианец вздрогнул, как будто то, что он должен был теперьсказать, произносить не стоило. Он поднял правой рукой маленький свиток,который все это время висел у него сбоку. И сказал бесстрастно:

— Марк Антонио, я воевал с твоим отцом в Леванте. Ястоял на палубе его корабля у Пирея. Мне не доставляет никакого удовольствияговорить то, что тебе и без того должно быть известно, а именно: что ты предалсвоего отца, свою семью и свою родину. Поэтому отныне и навсегда тебе запрещенвъезд в Венецию. Что до остального, то твои родственники решили определить тебяв эту консерваторию, где ты и должен оставаться, если не хочешь лишиться всякойподдержки от них.

* * *

Маэстро Кавалла был вне себя. В полном оцепенении глядя назакрывшиеся двери, он внутренне кипел от ярости.

Потом сел за свой стол, собрал бумаги Тонио в черную кожануюпапку и сердито отбросил ее в сторону.

Гвидо сделал рукой жест, призывая к терпению.

Тонио не шевелился. Когда он наконец повернулся к маэстро,на лице его было выражение полной отрешенности. Лишь красноватый блеск глазвыдавал его.

Но маэстро Кавалла был слишком оскорблен, слишком разгневан,слишком зол для того, чтобы замечать происходящее вокруг.

С его точки зрения, поведение венецианцев было абсолютновозмутительным. Он даже пробормотал себе под нос с внезапной яростью, что ихспесивые заявления почти ничего не значат. «Запрещен въезд! Ребенку!»