Дубль два - Олег Дмитриев

— Яр! — прозвучало в голове шелестом летнего ветерка в предвечерних сумерках.

Я посмотрел на сестру. Она протягивала мне сына на вытянутых руках. Так же доверчиво, как только что дала ладонь, чтобы пойти сюда, в таинственный и непонятный полумрак амбара. И от этого меня вдруг взяла такая злость, что аж уши к затылку прижались. Рано я решил, что смогу им кровь пустить, очень рано. Не ожидал, что за сутки так прирасту душой к продавщице книжного и её сыну. Которые оказались моей единственной в мире роднёй, оставшейся в живых. И будь эти донорские процедуры трижды безопасными — у меня просто рука не поднимется. Злоба на себя и этих двоих, старших по разуму, перехватывала дыхание и застилала глаза.

— Ого, как полыхнуло! А ничего себе у тебя родственники, Серый. Давно такого не встречал, — удивлённо среагировал Ося, но тут же стал жёстким и велел настойчиво, — Положи ладони на него, левую на сердце, правую на лоб. Грех добру пропадать. А в тебе Яри и вправду на троих, не обманул Дуб. Я-то думал — тоже из ума выжил.

Дотянуться до груди деда, лежавшего в верше, было не с руки, но я справился. Пальцы то и дело натыкались на какие-то прутики, тянувшиеся, кажется, прямо из тела. Но ладонь пробилась и легла на рёбра, отчетливо прощупывавшиеся через рубаху, кожу и тонкий слой мышц. Вторая поместилась на высоком лбу, сухом и тревожно прохладном, исчерченном глубокими бороздами морщин.

И тут плетёный короб неожиданно сжался, как цветок мухоловки, плотно прижав к старику левую руку от самого локтя. Прутья словно уходили, втягивались в пол, откуда проросли. Вот тебе и «у растений не бывает мышечной ткани». Хотя, у них и разума, по мнению современной науки, быть не должно было.

Давным-давно в детстве я смотрел по телевизору мультфильм. Не советский и не диснеевский. Не то болгарский, не то румынский вообще. Там были какие-то цыгане, котята и не отложившаяся в памяти история чьей-то к кому-то любви, разумеется, большой и чистой. Зато ярко запомнился второстепенный антигерой. Это был отставной военный в чине, кажется, генерал-губернатора. В общем, какое-то руководящее лицо точно. У него и слуга был — мелкий проныра, на цыгана не похожий, а вот на иудея — вполне. А ещё у него было оригинальное последствие контузии. На какой-то войне ядро тюкнуло генерала по голове и, кажется, раскололось от неожиданности. А у того после этой нечаянной встречи округлых предметов стали проявляться признаки, да и приступы, впрочем, мотивированной и, что чаще, немотивированной агрессии. В которые он становился страшен: наливался кровью и буянил так, что хоть святых выноси. И помочь мог только проныра-иудей. Который знал, что под пышным торжественным рыжим париком у генерала — металлическая пластина в выпускным клапаном. Да, киборги, робокопы и прочие Т-800 были не первым травмирующим опытом встречи с аугментированными элементами. Так вот тот хитрец-слуга в судьбоносные моменты подкрадывался к генералу и вручную при помощи вентиля стравливал ему внутричерепное давление. Это был самый идеальный образ в части борьбы со стрессами и агрессией, что я когда-либо встречал.

Сперва меня будто током треснуло, но не больно, каким-то не сильно высоким напряжением. И прямо физически почувствовалось, как Ярь перетекает из меня в тело Хранителя. Только течение это ощущалось не в сосудах, а почему-то в костях. И я ощутил, как стукнуло чужое сердце под левой рукой. А злоба, что сжимала моё ещё несколько секунд назад, сдулась. Будто и мне какой-то хитрован приоткрыл вентиль.

— Деда! — хором выдохнули Алиса и Павлик. Без звука. Речью.

— Неплохо, Ярослав, очень неплохо. Расточительно, конечно, но эффектно, — и как Древо умудрялось полностью органично и естественно говорить и простонародными, и вполне интеллигентными словами? Не иначе — опыт.

— Не шевелись, Серый! Замри, пока влаги не наберёшь, сколько требуется. А то кора треснет!

— Это у тебя кора, пень старый! — дед тоже вслух не говорил. То ли отвык, то ли послушал совета и решил поберечься.

— Ещё какой, друже, ещё какой, — и луч, что недавно касался Павлика, протянулся от алтаря к голове Хранителя. Прямо сквозь мою руку. А я почувствовал облегчение и благодарность. И, кажется, оттенок досады Древа на самого себя за то, что его эгоизм едва не загнал в могилу единственного друга. Но тут луч дрогнул и погас.

— Держи его, Яр! Не рассчитал силу, старый дурень, говорил же — не двигайся! — грохнуло в голове. И заплакал Павлик.

Сергий то ли хотел пошевелиться, то ли повернуть голову. Но небольшое усилие для истощённого иссушенного тела оказалось неподъёмным, невыносимо тяжёлым. И сердце в груди встало, не успев сделать и десятка редких ударов.

В моменты крайнего напряжения кто-то плачет. Кто-то воет или рычит. Я на одной из «шабашек» встречал уникума, который насвистывал. Как сейчас помню: тянет на верёвке бревно на десятый или двенадцатый венец, и выводит какую-то напрочь фальшивую мелодию. При том, что в одном углу рта у него дымится «Беломорина», а в другом зажаты три гвоздя на семьдесят пять. Стальной мужик был, чудо-богатырь. Дядей Толей звали… Так вот я в подобных случаях начинал шипеть. Это, наравне с фамилией, определило в старших классах кличку, под которой меня знали дворовые и деревенские пацаны.

Я увидел наполненные ужасом глаза сестры. Заходящегося в крике Павлика. Почуял нарастающую тревогу древнего разума вокруг. И разозлился так, как, пожалуй, никогда до этого. Проехать чёрт знает сколько, встретить хороших людей, найти семью и смысл жизни — чтобы потерять⁈ Ну уж нет!

— С-с-стоятьс-с-с-сь! — вырвалось у меня изо рта. И я не поручился бы за то, что последний звук означал именно «Сергий».

Волосы поднялись дыбом по всему телу. Сверху по коже побежали табунами мурашки. Внутри словно закружился вихрь слабых электрических разрядов, что стягивались со всего тела, собираясь под рёбрами во что-то, напоминавшее нераскрывшуюся коробочку каштана — пока он ещё не заблестел лаковым шоколадным блеском, а лежал внутри, топорщась во все стороны тонкими неровными иголочками. Я видел и то, как искра в обрамлении рассеянного света, как туманность или галактика, изо всех сил тянулась к лежащему на полу остову, покинутому дому. И никак не могла зацепиться.

В груди уже жгло. Игольчатый шар будто кружился, сдирая ткань с рёбер изнутри. Наливаясь нестерпимо ярким белым светом. Я