Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

Теперь, когда на его глазах совершалось невозможное – Люка разговаривал с Дэвидом, – Блейз готов был бухнуться на колени и орать о своей благодарности на весь мир. Он обернулся к Харриет – она смотрела на него с совершенной нежностью и с совершенным пониманием.

– Ну что ты, ну… – послышался ее такой родной голос. Она притянула его к себе, и его пылающий лоб прижался к ее плечу.

– Представляешь, – сказала Харриет, – он признался во всем только одному человеку. И знаешь кому? Магнусу Боулзу.

– Вот как, – пробормотал Монти.

– Я будто какой-то мифологический персонаж, – сказала она. – Будто в самой боли черпаю силы, чтобы переносить эту боль. Смешно, да?

– Нет.

– Конечно, я еще не до конца пережила этот кошмар. Потом еще будет вторая фаза, или вторая волна, не важно. Многие как раз на этом ломаются, даже умирают.

– Ты не умрешь.

– Я стала теперь такая болтливая – как хмельная, честное слово. И все время смотрю на себя со стороны и сама себе дивлюсь: надо же, такое выдержать!

– Ты удивительная женщина.

– Ты рассказал Эдгару?

– Да.

– И что он?

– Сказал, что хочет вмазать Блейзу.

– Он такой добрый. Ах, Монти, как все это… странно. Понимаешь, просыпаюсь сегодня утром – и опять эта страшная боль… В первую минуту показалось даже, что это все дурной сон.

– Понимаю.

– И я живу этой болью, скольжу по ней, как по волне.

– Ну и хорошо. Скользишь – значит с головой не накрыло.

– Да. Пока да. Странно, но я чувствую себя такой всесильной, раньше так никогда не было. Наоборот, я сама всегда зависела от своих близких, и всегда они оказывались сильнее меня – отец, Эдриан, потом Блейз. Даже Дэвид. И вдруг – все кругом начинают зависеть от меня. И она тоже зависит от меня. Ой, Монти, зато малыш – такой славный.

– И что, у тебя к нему никакой ненависти?

– Ну что ты. Как может женщина ненавидеть ребенка.

– Подозреваю, что некоторые женщины могут.

Впрочем, Монти был не совсем в этом уверен. Что вообще он знал о женщинах? Так ли разительно они отличаются от мужчин? Софи он почему-то никогда не относил к разряду женщин. Сейчас он немного злился на себя, потому что никак не мог понять состояние Харриет: ее реакции по-прежнему оставались для него загадкой.

– И знаешь, я тоже ему понравилась… И это так удивительно… Это как новая любовь среди полного безумия, как…

– Животворящий родник. Оазис в пустыне.

– Смеешься! Ах, Монти, как ты мне помогаешь.

– Я ничего такого не сказал.

– А ничего такого и не нужно. Просто… видишь ли, ты единственный человек, с которым я могу говорить, и вот теперь я наконец чувствую, что мы говорим с тобой по-настоящему. То есть… мы теперь понимаем друг друга; что бы я ни сказала, я знаю: ты меня поймешь.

Пожалуй, так оно и было. Это необыкновенное возбуждение Харриет, этот ее хмельной – Монти тоже не мог подобрать лучшего слова – кураж в один день смел преграды, мешавшие им понять друг друга: ее неуверенность, его отрешенность. Неожиданно оказалось, что Харриет ведет разговор, причем делает это легко и свободно; она, по всей видимости, впервые в жизни была по-настоящему занята собой. Она интересовалась собой, даже любовалась собой, своей способностью превозмочь боль, своим, как она говорила, «всесилием» – и это самолюбование неожиданно оборачивалось мощным жизненным стимулом, источником света и тепла.

– Блейз мой муж, что бы ни случилось. А мало ли что могло случиться: рак, слепота, безумие, в конце концов… Болезнь могла приковать его к постели. Что бы я тогда делала? Ходила бы за ним, заботилась о нем, а как иначе. Конечно, такой беды я не ждала – но что теперь? Не бросать же его. Да я и не могу его бросить… Знаешь, мы с Блейзом стали ближе друг другу, наша любовь даже окрепла, мы оба острее почувствовали радость жизни, будто нам удалось спастись после кораблекрушения…

– Ты удивительная.

– Не в этом дело. Понимаешь, это его облегчение… Представь себе священника, который отпускает человеку грехи. С человеческой души спадает тяжкий груз – это же чудо, правда. Еще никогда не было, чтобы я своей властью могла дать любимому человеку то, что так ему необходимо. Ну вот, получается, что с моей стороны это чистый гедонизм.

– Когда человек находит удовольствие в праведных поступках, это называется не гедонизм, а добродетель.

– Он такой смиренный и такой откровенно счастливый. Оттого, что не надо больше лгать… и что этот вечный страх, обман – все позади. И он по-настоящему раскаивается, все, все понимает, нисколечко себя не щадит. Я никогда его таким не видела – точнее, не только его, я вообще ничего похожего не видела. Так бы и обнимала его все время, и приговаривала: все хорошо, все в порядке.

– Что ж, – сказал Монти, – я рад, что все хорошо.

Его самого несчастье чуть не лишило жизни, чуть не раздавило, как червяка, – Харриет же, когда несчастье обрушилось на нее, как будто расцвела; она даже выглядела моложе. Глаза ее сияли радостью и изумлением, толстая золотисто-каштановая, немного растрепанная коса то ли была по-новому заплетена, то ли легла как-то особенно удачно. Когда Харриет говорила, ее полные руки двигались свободно и уверенно, а подол сине-белого полосатого платья легко касался пола. До Монти долетал запах свежестираного платья, запах пудры и теплого тела, запах роз.

Они сидели в белых плетеных креслах на маленькой веранде, стеклянную крышу которой поддерживали резные деревянные кариатиды; за много лет древесина растрескалась, и теперь они походили на носовые фигуры, снятые со старых кораблей. В углу веранды, где скопились солнечные блики от множества стекол, зримо клубился густой горячий воздух, пропитанный цветочной пыльцой. Монти сидел в рубашке с закатанными рукавами, положив на стол тонкие белые, с темными волосками руки, и мучился от жары. Была половина двенадцатого. Он пил смесь из джина с лимонным соком и петрушкой. Харриет ничего не пила – была пьяна сознанием своего всесилия. На душе у Монти было так скверно, что хотелось выть, в нем вскипало странное глухое раздражение. Может, он и впрямь рассчитывал, как вампир, подпитаться от семейной драмы Гавендеров – надеялся, что чужое горе поможет ему забыть свое? Но испытал разочарование, потому что вместо всепожирающей злобы и отчаяния, вместо вакханалии ненависти на его глазах совершалась победа мужества и достоинства. Или он собирался выступить в роли утешителя Харриет?

– Все равно, – сказал он, – твои беды еще только начинаются. Эмили Макхью существует, и…

– Да-да, я это знаю. Блейз сейчас у нее – я сама его туда послала. Монти, я хочу, чтобы ты тоже с ней познакомился. Мне ее так жалко! Знаешь, она мне даже понравилась – представь, мы с ней не возненавидели друг друга. Я хочу пригласить ее к нам, чтобы она увидела, как мы живем, увидела настоящую семью, настоящий дом. Хочу, чтобы она приняла все это и не чувствовала себя… обделенной, что ли, всем чужой. Я сумасшедшая, да? Сначала мне самой казалось, что вот еще немного – и все, не выдержу больше, умру от горя. Но теперь… Понимаешь, все должно наладиться, и все наладится, что бы там ни было. Я чувствую в себе столько силы! Могу, если надо, хоть весь мир перевернуть.