Механика небесной и земной любви - Айрис Мердок

– Знаю, что это очень трудно, – сказала Харриет. – Но если не решишься сейчас, в следующий раз будет еще трудней. Надо сделать вид, что это легко и естественно, иначе потом будет просто невыносимо. Пожалуйста, Дэвид. Прошу тебя.

Вошел Блейз, как-то странно преобразившийся. Вид у него теперь был конфузливый и глуповатый – примерно как у Баффи, – лицо небритое, в красных пятнах, сквозь щетину проступали пунцовые точечки раздражения.

– Смотри, кто к нам пришел, – сказал он, улыбаясь Харриет нелепой, конфузливой улыбкой.

Дэвид поспешно отвернулся, как в детстве, когда не мог видеть, как кто-нибудь из родителей некрасиво ест.

– Что будем делать? – робко спросил Блейз.

– Я попросила Дэвида поздороваться с ним и пригласить его на чай, – сказала Харриет.

– Дорогая… Думаешь, это… возможно?

– Разумеется, возможно. Не сидеть же ребенку на лужайке, с собаками.

Блейз обернулся к Дэвиду. Он, видимо, собирался что-то сказать, но не успел.

Дэвид уже выскочил из кухни и стремительно пересекал лужайку. Его распирало от примитивного чувства неприязни к чужаку, явившемуся без спроса. Хотелось кричать: убирайся, это мое, я здесь живу!.. Подойдя к Люке, он молча остановился. Разлегшиеся собаки тотчас повскакивали, даже Ёрш вывернулся из объятий Люки и шлепнулся на траву. Послышалось неясное ворчание. Маленький кареглазый мальчик смотрел на большого голубоглазого.

– Моя мама приглашает тебя в дом, на чашку чая.

Люка, не отвечая, смотрел снизу вверх в его серьезное напряженное лицо. Потом сказал:

– Хочешь посмотреть мою жабу?

И тут Дэвид, у которого до сего момента внутри все клокотало от возмущения, Дэвид, только что передавший Люке материнское приглашение враждебнейшим тоном, на какой только был способен, ощутил в своей душе неумолимый зов долга и, злясь на себя, все же вынужден был подчиниться.

Он глубоко вздохнул и сказал:

– Давай.

Люка привстал на коленях и бережно извлек из кармана куртки маленькую коричневую жабку. Жабка в его ладонях немного подергалась, но скоро затихла и сидела спокойно, как на дне чаши, сосредоточенно, даже как будто нахмуренно глядя вверх блестящими выпученными глазами. На солнце ее темная сухая пятнистая спинка блестела как лакированная.

Дэвид тоже опустился на колени, чтобы посмотреть поближе.

– Смотри, они разглядывают что-то вместе, – сказала Харриет.

Голос ее слегка дрожал, но она все-таки держалась. То, что поняла Эмили, едва взглянув на Харриет, поняла и Харриет в тот же самый момент, причем поняла так ясно, будто могла читать в душе Эмили как в открытой книге. Харриет ждала холодной вражды и ненависти, но вдруг обнаружила, что никакой ненависти нет, что стоящая перед ней женщина сама достойна не ненависти, но жалости и сочувствия. Ибо Харриет сразу же разглядела муки стыда и вины, которые Эмили так старательно пыталась от нее скрыть (в какой-то мере они послужили для Харриет утешением).

Блейз так и не услышал от жены рассказа о том, что произошло тогда после его ухода. Она прекрасно понимала, что никакими словами тут ничего не объяснишь: ведь и тогда дело было вовсе не в словах, которыми они с Эмили успели обменяться. В целом Харриет чувствовала, что она может гордиться собой. Не послушав Блейза, она поступила так, как, по ее разумению, должна была поступить, при этом сумела сохранить достоинство и продемонстрировать Эмили доброжелательность, идущую не из слов, а из самого сердца. Ей удалось, притом без всяких ухищрений, утвердить собственные принципы на чужой территории. Никакой вульгарной сцены, которой так опасался Блейз, не было да и не могло быть; ее не могло быть именно благодаря Харриет, ее железной воле и железной кротости. Все получилось как нельзя лучше, мужество не изменило ей, и коротенькая встреча с Люкой, полная неясного пока загадочного смысла, тоже прошла удачно и на удивление легко.

В то же время Харриет понимала, что беда еще не обрушилась на нее всей своей тяжестью, что это неминуемо произойдет позже. Просто, пока это не случилось, она спешила предпринять какие-то разумные шаги, сделать все, чтобы защитить свой дом от надвигающейся стихии. Страх и тоска маячили над самой ее головой, они висели в летнем стоячем воздухе, как черный надувной шар, она лишь легонько отталкивала его рукой, он отлетал немного, но по-прежнему колыхался рядом. И все же она держалась стойко. Более того, Харриет чувствовала небывалый прилив сил и сознавала, что именно она, а не кто-то другой, держит в руках все нити. Все окружающие теперь зависят от нее, и если только возможно помочь, исцелить, отвести беду, то сделать это способна лишь она одна. Даже в эту минуту, в этом призрачно-синеватом, как перед бурей, свете, она смотрела на изумленного Блейза и, казалось, видела все, что происходит в его душе. Она знала, что он чувствует, когда два его сына, стоя друг перед другом на коленях, разглядывают что-то вместе и о чем-то говорят.

– Боже мой, – пробормотал Блейз. – Боже мой.

Он никак не мог избавиться от идиотской смущенной ухмылки – вероятно, надеялся с ее помощью скрыть свое безмерное облегчение. В ответ на его вопросы Харриет сказала только, что разговор с Эмили «прошел хорошо». Значит, обошлось без скандала. Сам он потом к Эмили не заходил, дождался Харриет и повез ее домой. Вернувшись, они сели обедать – хотя обед был достаточно условный, к еде никто не притрагивался. Говорили, преодолевая неловкость, об Эмили, потом понемногу перешли на себя, вспоминали первые дни своей совместной жизни.

После обеда Блейз выскользнул из дома, чтобы позвонить Эмили из автомата.

– А, это ты, – ответила трубка знакомым ледяным тоном.

– Да. Прости меня.

– Пошел к черту.

– Спасибо, ты была добра к миссис Флегме.

– Нет никакой миссис Флегмы.

– Ну к Харриет. Все равно спасибо.

– Это она была добра ко мне.

– Можно заехать к тебе завтра утром?

– Заезжай не заезжай, какая разница? – сказала трубка, и послышались короткие гудки.

В целом можно было считать, что разговор прошел вполне мирно.

К себе в кабинет Блейз возвращался на цыпочках, чтобы не беспокоить Харриет: она предупредила его, что хочет прилечь. Он тоже растянулся на софе и, глядя в потолок, покачивался на волнах своего огромного облегчения. Пока что все шло без осложнений, обе женщины являли ему одну только доброту. Неужели, спрашивал себя Блейз, неужели возмездие миновало его? Неужели худшее уже позади? Может ли Господь, в лице двух прекрасных женщин, простить его и, несмотря ни на что, даровать спасение? Конечно, говорить об этом окончательно еще рано. Но хотя бы сегодня, сейчас он удостоен этой великой милости – он, недостойный. И, поражаясь всему происходящему, Блейз моргал и растерянно улыбался. Он тоже чувствовал, что черный шар нависшей беды колышется где-то рядом, и тоже, как и Харриет, пытался незаметно оттолкнуть его от себя подальше. Сердце его переполняла любовь к Харриет и любовь к Эмили, и впервые за столько лет эта его двойная любовь не терзала его своей греховностью.