Чувство реальности. Книга 1 - Полина Дашкова

– Ничего, как-нибудь. – Кумарин растянул губы в противнойлягушачьей улыбке и немного посверлил Григорьева насмешливым взглядом. – Вывсе-таки продолжаете лукавить, Андрей Евгеньевич. Вы, вероятно, хотите спроситьо своей дочери? Думаю, ее судьба волнует вас куда больше, чем мои неприятности.

Григорьев не хотел. Ему было страшно поминать Машу в этомкабинете. Ему казалось, что можно сделать вид, будто ему давно дела нет досвоей прежней семьи и ребенка он просто забыл. С отцами ведь такое случается,верно?

– Если вас изолируют, а потом, не дай Бог, расстреляют, –задумчиво продолжал Кумарин, – у вас будет значительно меньше шансов увидетьМашу, чем если вы согласитесь на мое предложение.

– Если соглашусь, она останется в Союзе в качествезаложницы, – пробормотал Григорьев.

– В Союзе? Да вовсе не обязательно. Это зависит от еематери, от нее самой. Если вдруг она пожелает навестить папу, переселиться к папенасовсем, а мама не станет возражать, мы поможем, нам без разницы, где онабудет жить, – резидент ободряюще подмигнул, – мир только кажется такимогромным, на самом деле он маленький и совсем прозрачный.

Холодильник был выключен и пуст. Следовало выйти под дождь,купить себе что-нибудь на ужин и на завтрак, и еще приобрести множество всякихмелочей: шторку для душа, плечики для одежды, моющие средства, туалетнуюбумагу, бумажные полотенца. Со дна чемодана Маша вытянула маленький японский зонтик.

Одеваясь, она вспомнила, что папа говорил по телефону пропохолодание и теплую куртку. У нее действительно с собой была лишь легкаяветровка. Натянув ее на самый толстый свитер, застегнув до подбородка молнию,она отправилась на улицу.

Бабки ушли спать. У качелей Маша заметила девушку сгигантским мраморным догом, подошла и спросила, где находится ближайшийсупермаркет, который сейчас еще открыт. Оказалось, довольно далеко, на другойстороне Тверской, на Большой Грузинской улице, называется “Дипломат”, работаетдо двенадцати, а чуть дальше, на площади – круглосуточная Тишинка.

"Тишинка? Очень интересно. Там же был грязный блошиныйрынок!” – удивилась про себя Маша.

Несмотря на холод и дождь, она все-таки не удержалась, пошлачерез Оружейный и Маяковку, чтобы еще раз взглянуть на дом, в котором родиласьи прожила до тринадцати лет. Обошла его с тыльной стороны, постояла во дворе,задрав голову, взглянула на окно на девятом этаже, окно ее комнаты. Онооказалось открытым, ярко освещенным, кто-то сидел на подоконнике, курил исмотрел вниз, на Машу.

Самая знакомая, самая исхоженная, выученная наизусть, кактаблица умножения, часть Тверской-Ямской от Маяковки до Большой Грузинскойизменилась, но не очень. Фасады домов стали чище, но лица прохожих как-тогрязней. Не осталось ни булочных, ни аптек, ни гастрономов. Сплошные бутики,банки, магазины эксклюзивной мебели. Все стеклянное, ярко освещенное, холодноеи пустое.

На Большой Грузинской сохранилась реликвия, старая булочная.Там когда-то продавалась засахаренная разноцветная помадка и маленькие сдобныекрендельки, густо обсыпанные корицей. Напротив была валютная “Березка”. Отчим,народный артист, иногда там отоваривался. Особенно хороша была вобла,прозрачная, обезглавленная, раздутая от нежно-розовой икры.

При советской власти у дверей стояла мощная охрана вмилицейской форме, чтобы не дай Бог не заглянул внутрь обычный человек. Сейчасбывшая “Березка” по старой памяти называлась “Дипломат”, и зайти мог ктоугодно. Правда, оказалось, что работал супермаркет только до одиннадцати и ужезакрывался. Пришлось пройти дальше, к Тишинке. Там и правда вместо старогорынка отгрохали нечто огромное, угластое, помпезное, с охраняемой стоянкой иавтоматическими стеклянными дверями.

Оказавшись в супермаркете, Маша как будто на полчасавернулась домой, в Нью-Йорк. Набрала полные пакеты еды и всякой хозяйственнойдребедени, расплатилась карточкой “Америкен-экспресс”, вывезла на улицу тележкус двумя тяжелыми пакетами и рассеянно оглядела стоянку, не понимая, куда могдеться ее сиреневый спортивный “Форд”. Но тут же опомнилась и догадалась, чтопросто спит на ходу, с открытыми глазами.

Пакеты пришлось нести в руках. Дождь стал сильней, держатьодновременно пакеты и зонтик было невозможно. Правая рука опять заныла, нетолько от тяжести, но и от переживаний. Ничего похожего на такси мимо непроезжало, к тому же Маша забыла снять в супермаркете в банкомате наличные скарточки, у нее не было ни рубля.

"Успокойся, добредешь, не растаешь, не так уж далеко, нетак уж тяжело, и рука пройдет, тебе сто раз объясняли: это нервное”.

У одних сердце колет, у других дыхание сводит, у третьихболит желудок. У Маши ныла правая рука, сломанная очень давно, в 1986 году, припрыжке с третьего этажа. Тогда перелом как-то неудачно вправили, потом опятьломали, кость не хотела срастаться, в мягких тканях остался осколок, рукапосинела, вспухла. Наверное, всю жизнь будет болеть при нервных перегрузках итяжелых воспоминаниях.

* * *

Метельной ноябрьской ночью 1985 года “скорая” доставила Машув Москву, в какую-то районную детскую больницу. Сначала было два диагноза:перелом руки и переохлаждение. Позже появился третий, связанный с попыткойсуицида. Подростковый психиатр явилась к ней уже на следующее утро. Толстаятетка ужасно напоминала Франкенштейниху. На голове, под зеленым медицинскимколпаком, угадывалась волосяная башенка, похожая на крысу, глаза над марлевоймаской были мутные, непроницаемые. Каждую фразу, обращенную к ребенку, онаначинала с надменного “Та-ак!”, растянутого и длинного, как червяк.

– Та-ак, Маша Григорьева, рассказывай, что с тобойслучилось?

– Меня ночью вытащили из постели и заперли в холоднойкомнате, босиком, в одной ночной рубашке, – начала Маша, стараясь невстречаться взглядом с мутноглазой теткой.

– Вот просто взяли и заперли? Ни за что?

– Я читала под одеялом.

– Как это под одеялом? В темноте?

– Нет. У меня был фонарик.

– Та-ак. А почему же ты читала? Не могла уснуть? У тебябессонница?

– Нет никакой бессонницы, – слегка рассердилась Маша, –просто я привыкла читать перед сном, и все.

– Та-ак. Ну ладно. Давай подробно, с самого начала. Тычитала под одеялом. Что было дальше?

– Воспитательница отняла у меня книгу, фонарик, потащила натретий этаж и заперла в холодной комнате. – Неожиданно для себя Маша замолчалаи всхлипнула.

Рассказывать этой Франкенштейн-2 о том, как влажная лапалысого парня нырнула к ней под рубашку, оказалось совершенно невозможным делом,просто язык не поворачивался, и, чтобы сменить тему, она попросила: