Студенты в Москве. Быт. Нравы. Типы - Петр Константинович Иванов

политическую карьеру как студент-активист. Он был одним из организаторов протестов студентов в Китае в начале 20-х годов XX века.

Нельсон Мандела. Мандела, лидер антиапартеидного движения и первый чернокожий президент Южной Африки, также был активистом в студенческие годы. Он был членом Африканского национального конгресса (АНК), который сопротивлялся политике апартеида в Южной Африке.

Че Гевара, аргентинский революционер, яркая фигура Кубинской революции, также начал свою политическую деятельность, будучи студентом. Он был активным участником студенческих протестов в Аргентине и позже присоединился к движению «26 июля» Фиделя Кастро.

Уже давно в нём накоплялась нервная сила – вместе с тем, как росла она у студентов. Сообщения из других городов о грандиозности тамошних беспорядков и известия о том, что в городе N. и Z. «пролита кровь», доводили его до экстаза. Он вступал в ожесточённые споры с товарищами, которые ругали студенческие движения, и хотя избегал ещё ставить вопрос ребром, умалчивал о себе, зато много распространялся о героизме тех или других руководителей движения, восторгался их беззаветной преданностью идеи. Своё нежелание идти на сходку он мотивировал болезнью матери, хотя и прежде она была больна.

Смирнов обманывал себя вполне искренне, потому что вполне искренне поддавался общему настроению…

И вот накануне первой сходки это настроение достигло своего апогея… Он так и не заснул целую ночь.

В 7 часов утра Смирнов разбудил Яблокова, «чтобы не опоздал на сходку», и всё время торопил его.

Яблоков лениво поднялся, лениво выпил чай – Смирнов чая не пил – и дал последние инструкции сожителю на случай, если арестуют. Когда Яблоков наконец ушёл, Смирнов присел к столу, где валялось Уголовное право. Но строчки прыгали перед глазами, и изучение какого-то Уголовного права казалось абсурдом. Он не выдержал, оделся и почти бегом направился к одному из товарищей, который тоже не пошёл на сходку. Смирнов вытащил его из дома и уговорил непременно идти к университету – посмотреть, что будет. По дороге товарищ сообщил странный, по его мнению, факт. На сходку отправился весь кружок Достоевского. Люди, увлекающиеся князем Мышкиным, этим апостолом незлобия и прощения, вдруг на студенческой сходке.

– Я даже спрашивал у них, почему они идут туда, где проповедуется борьба? – А они отвечают: студенческие движения – это идеализм, а где идеализм – там и мы!..

Смирнов почти не слушал приятеля; он страшно торопился, и все его мысли летели в актовую залу, где разыгрывался теперь первый акт драмы.

Когда они подходили к университету, на соседних улицах было заметно усиленное движение. И чем ближе к университету, тем движение становилось заметнее. Вся площадь перед университетом была запружена народом.

Они вмешались в толпу и прошли по Моховой от манежа до часовни. Смирнова била настоящая лихорадка. Время от времени он схватывал приятеля за рукав и громко говорил:

– Смотри, смотри сколько народа!.. Вон там, на крыльце, собираются… Они сочувствуют студентам, они помогут им.

– Просто любопытные, – отвечал товарищ, – это всегда бывает. Что ты, первый раз видишь?..

– Нет, нет, нет: они собираются нарочно! Я знаю. Они присоединятся…

Проходя мимо старого здания университета, из окон которого выглядывали студенты и что-то кричали, Смирнов вдруг сделал движение пройти в калитку. Но дюжий полицейский загородил ему дорогу. И какой-то пристав в белых перчатках закричал:

– Прошу проходить. Не останавливаться! Прошу проходить.

И приятели продолжали бродить среди праздной толпы, глазеющей на университет и ожидающей любопытного момента: как будут брать студентов? На высоком крыльце показались, синея, фуражки, и масса студентов стала выходить на двор, спускаясь по обоим крыльям широкой лестницы.

«Выходят, выходят!» – пронеслось в толпе.

Раздалась команда, и несколько сотен полицейских и конных жандармов окружили кольцом студентов, и море синих фуражек заколыхалось и двинулось по направлению к манежу.

Громкое «ура» раздалось из толпы арестованных. Женщины замахали платками.

И, не помня себя, Смирнов закричал тоже и бросился к кордону полицейских, разорвал цепь и смешался с толпой арестованных.

«Ура!» – закричали ещё раз студенты, и Смирнову показалось, что это кричат внутри него и что сейчас он умрёт за великое дело…

Философ с Козихи

Чтобы добраться до него, необходимо пройти через маленький двор, где справа будет помойная яма, слева ретирад, под ногами лужи от нечистот. Крыльцо в одноэтажном отвратительном домике, каких много на Живодёрке и в Козихинских переулках. Несколько склизких ступенек вниз, грязная, обитая рогожей дверь, темнота и острый запах разлагающейся гнили… Затем посетитель попадёт в «русскую» комнату с печкой, лоханью, тараканами и грязной бабой.

– Вам кого надобно?

– Сомов-студент здесь живёт?

– Вон, через горницу – прямо ступайте.

В горнице за столом, на котором полбутылки водки и рюмки, сидят две растрёпанные женщины и ругаются самыми нецензурными словами. Мужчина в жилете спит на кровати. Пустые бутылки из-под пива разбросаны по всем углам…

Ругательства женщин слышны и в соседней каморке – квартире студента Сомова…

Небольшое подвальное оконце сверху бросает тусклый свет на некрашеный стол, табурет, на облупившиеся от сырости стены, на деревянную кровать, на которой лежит хозяин комнаты. Ему не нужно подниматься, чтобы достать всё, что есть в этой камере. Протянув руку, он зажжёт жестяную лампу, стоящую на столе, пододвинет всегда раскрытый, продранный чемоданчик, с привычной ловкостью снимет с гвоздя истрёпанное пальто…

У Сомова бледное, испитое лицо, ввалившиеся щёки и тусклые, как свет этой комнаты, глаза… Одет в единственную тужурку, почти истлевшую за четыре года университетской жизни… Он лежит по целым дням. Сыро, холодно, по вечерам бегают крысы… Но ко всему Сомов относится более чем равнодушно. Привык… В три часа встанет, пойдёт в бесплатную комитетскую столовую, иногда утром соберётся в университет, редко пройдётся по улицам, ещё реже к товарищам. А то всё лежит…

– Когда холодно, – говорит он, – лучше лежать на нагретом месте. Вставать не хочется. Да и зачем? Всякие излишние движения возбуждают аппетит… И думается как-то лучше…

Его мысль тяжёлая, как его вечная неподвижность, вялая, как тело, истощённое долгим голоданием, и вместе с тем жуткая, как сама жизнь, не могла уже подняться на высоты, чтобы наслаждаться идеалами. Он был скептиком. Таким сделало его всё окружающее, тягучая университетская жизнь.

– Видишь, – сказал он как-то, приподнимаясь с кровати и заглядывая через грязные стёкла оконца, – вон помойная яма. Она для меня олицетворяет всё человечество. Мир я наблюдаю через призму этого странного вида из моего окна…

Когда Сомов начинает копаться в воспоминаниях, ему делается горько и больно, словно раскрываются старые раны. Те воспоминания, которые особенно живы, особенно и неприятны. А всё остальное монотонно