Студенты в Москве. Быт. Нравы. Типы - Петр Константинович Иванов

слово тем, которые утверждали, что университетская жизнь становится невыносимой. Сам он этой «невыносимости» не чувствовал, напротив, университет был раем по сравнению с гимназией. Однако он был студент и, следовательно, человек, облечённый известными обязанностями. Как студент, он должен был принимать участие в общем товарищеском деле.

Руководствуясь такими соображениями и, кроме того, побуждаемый любопытством, Смирнов явился на первую сходку.

Общее повышенное настроение сходки овладело и им. Он стал аплодировать и кричать со всеми, когда ораторы доказывали необходимость борьбы. Ему трудно было вникнуть в смысл того, что говорили долго и последовательно некоторые ораторы. Длинные речи утомляли его; ему, разгорячённому, хотелось больше шума и движения, и он громко протестовал и требовал, чтобы ораторы поскорее сменяли друг друга. Ему нравились громкие, общие фразы вроде следующих:

«Товарищи, нашу свободу давят! Нет простора для личностей – инспекция запрещает даже носить белые башлыки и неформенные фуражки…»

Всё это реально рисовало перед ним положение вещей и казалось возмутительным.

В два часа у Смирнова от крика разболелась голова, и он не мог оставаться в зале. По дороге домой у него шумело в ушах и какие-то несвязные обрывки мыслей проносились в мозгу: какой-то устав 63-го года, башлыки, педеля, автономия университета… А когда пришёл домой, всё окончательно смешалось и стало далёким и чуждым. Уставший Смирнов прилёг на постель и заснул.

Его разбудили громкие голоса товарищей. Очень взволнованные, они наперебой рассказывали Смирнову, что в 4 часа пополудни в университет вошла масса полицейских и всех бывших в зале студентов арестовали. Арестовано и уведено неизвестно куда 400 человек, а в том числе Розанов, Лукьянов и друг Смирнова – Вишняков…

Это известие поразило Смирнова, и он горячо присоединился к мнению товарищей: необходимо во что бы то ни стало освободить товарищей!

– Завтра назначена сходка, идут все! – сообщил Горлов.

И товарищи продолжали говорить об этой несправедливости, об ужасном самоуправстве полицейских… Затем они отправились на квартиру братьев Званцевых, где застали целую компанию студентов, так же возбуждённых, как и они… Целая ночь прошла в лихорадочном ожидании завтрашней сходки, которая должна была порешить всё… На утро разнеслась весть, что ночью арестовано до 100 человек, некоторые даже утверждали, что больше семисот…

Сходка была бурная. Кричали ещё громче, чем вчера. Теперь все твёрдо знали, что нужно требовать освобождения арестованных товарищей. В 7 часов вечера арестовали и эту сходку. Смирнов ушёл в 6 часов. Опять он был почти болен, и в голове царствовала смута. Не решили ничего! Только назначили на завтра новую сходку.

Однако следующая сходка не состоялась: двери зала оказались запертыми. Постояв на дворе университета, студенты разошлись по домам. Но возбуждение не улеглось. Много говорили в общих столовых, собирались по квартирам, вечером все пивные и мелкие рестораны вокруг университета были переполнены студентами, на бульварах коллеги появлялись группами, пели воинственные песни.

Целая неделя прошла в ажитационном состоянии. Все чего-то ждали, никто ничем не мог заниматься, аудитории пустовали… Смирнову казалось, что весь город в странном смутном движении, что вот-вот разразится буря!..

Но через несколько дней из Бутырок выпустили арестованных студентов. И они вернулись оттуда весёлые и такие же обыкновенные, какие были прежде… Всё вдруг успокоилось кругом и стало будничным. Жизнь почти сразу вернулась в свою колею, словно никогда ничего не было.

Смирнова поразила эта лёгкость, с которой большинство студентов, не только кричавших на сходке, но даже и «пострадавших», вернулось «к обычному течению академической жизни». Ведь всё, всё осталось по-старому. К чему же тогда было поднимать это движение? Студенты зачем-то поволновались-поволновались и бросили, словно игрушку, которая надоела.

Наблюдая своих знакомых, участвовавших в движении, он заметил, что если часть из них была действительно убеждена в необходимости беспорядков, то другая часть явилась откуда-то со стороны: интересы этих последних ничего общего с интересами студенчества не имели.

Смирнов положительно недоумевал, каким образом Катковский, этот заядлый картёжник, мог очутиться среди «бунтовщиков»? Против чего он мог бунтовать? То же самое Селин – завсегдатай Тверского бульвара… И Мохов, и Лохвицкий, и многие другие… Его всегда возмущала их полнейшая беспринципность, и вдруг все они являются на сходку. Зачем?

Никто из них не мог дать Смирнову точного ответа, что побудило их принять участие в движении.

– Так все пошли, отчего же было и нам не пойти? – был почти общий их ответ. А ведь все они что-то кричали на сходке и что-то требовали. А теперь по-старому сидят за карточными столами и на бульваре. Только всем знакомым и даже публичным женщинам рассказывают, как весело было в Бутырках, как они там играли в парикмахерскую, издавали юмористический журнал и снимались (каждый притащил с собой по нескольку фотографических карточек, которые наперерыв выпрашивали у этих героев дамы и девицы).

Впрочем, и из искренно убеждённых студентов почти никто не мог ясно высказаться, зачем нужно было движение – по крайней мере, ответы были разноречивы до невозможности. Одни говорили, что хотели автономии университета, однако не объяснили точно, что такое автономия, другие толковали об уставе 63-го года, но оказывалось, что устава не читали. Третьи жаловались на стеснение свободы. Некоторые прямо заявляли, что весь современный университет никуда не годится и всё должно идти насмарку… В подробности же никто не входил.

– Это должно быть всякому известно, – отвечали студенты Смирнову.

Единственный пункт, на котором сходились все, – желание избавить потерпевших товарищей от наказания, которое им грозило.

Но ведь эта была внешняя причина, проистекающая из самого движения. А вопрос оставался открытым:

– Зачем нужно было движение? Почему оно кончилось так несуразно, кончилось ничем?

На второй вопрос Смирнов скоро нашёл ответ. Огромное большинство студентов не выстрадало, не сознавало в глубине души несовершенства академической жизни. И поэтому всё у них было поверхностно, и так скоро они охладевали.

«Буря в стакане воды», – подумал Смирнов.

Однако решил ближе познакомиться с историей университета. Он перечитал в Румянцевской библиотеке все университетские уставы с 1804 г. по 1884-й. Прочёл массу статей по университетскому вопросу в журналах и пришёл к заключению, что, действительно, современный университет далеко не совершенен. И вряд ли тут может помочь горю только устав 63-го года.

В конце концов Смирнов всё-таки остался с очень неопределённым мнением о студенческих движениях.

Так прошло полтора года. Университетская жизнь шла своим чередом, и не было ничего, чтобы заставило думать, что беспорядки повторятся…

Вдруг пришло известие из Петербурга, что там известный инцидент вызвал волнение среди студентов, что состоялось несколько сходок в университете. В студенческой Москве тотчас же началось глухое брожение. Образовался исполнительный комитет,