Неумерший - Жан-Филипп Жаворски

Рускос, правда, не сюсюкался, да и вообще редко когда говорил, воспринимая нас, как шаловливых щенков. Этот крепкий, неповоротливый и простодушный добряк частенько ходил наниматься в посад: кому дров нарубить, кому колодец вырыть, кому починить плетень. Держа нос по ветру, мы не упускали случая увязаться за ним. Погруженный в тяжёлую работу, нас он будто не замечал и принимался бранить, только если мы разбрасывали его инструменты. И трудился так упорно, что мы всегда успевали наиграться, прежде чем он едва начнет уставать. Когда же он позволял себе передохнуть, то угощал нас своим хлебом, сыром и кормой. Глядя на починенный хлев, на подготовленные к трелёвке брёвна, он бормотал себе под нос: «Ай да подёнка! На славу побатрачили». Зачастую это были единственные слова, которые он произносил за день. Когда мы возвращались домой, то с гордостью их повторяли.

Даго и Банна всегда встречали нас с распростёртыми объятиями. Их сын Акумис был примерно нашим ровесником, однако ремесленники казались нам намного старше матери, поэтому мы стали относиться к ним, как к деду и бабке. Мы не пропускали ни одного литья металла, и, если были послушными, Даго позволял нам даже раздувать меха, но терпения его хватало ненадолго, ибо проку от нашей мышиной возни было мало. Плавка, однако, была только первым шагом в ювелирном деле, а бо́льшую часть времени бронзовых дел мастер работал на своём верстаке в передней комнате. Он разбивал глиняные формы, соскабливал подтёки, неустанно тёр фибулы и различные колёсики полировальным бруском. Отрывистые удары молота и пронзительный скрежет напильников поочередно сменяли друг друга и сливались в знакомую мелодию, заполнявшую подворье Аттегии.

Банна лелеяла нас с нежностью бабушки. Эта седовласая женщина души в нас не чаяла и каждый день угощала сладостями – то лепёшкой в меду, то горстью тёрна, то бузинным сиропом. Нам нравились её старчески подрагивающий голос, шершавые мозолистые руки, пропахшие опилками и ягодами. Будучи детьми, мы принимали как должное, что нас так балуют, и совсем не замечали грусти, скрывающейся за доброй улыбкой крестьянки.

Банна частенько выходила за околицу Аттегии. Печи в кузнице мужа сжигали много дров, и она ежедневно ходила собирать хворост на окраине деревни. Когда матери и Тауа нужно было окрасить нити, она охотно вызывалась собрать для них красильные травы. Рвала папоротник и крапиву на нашем косогоре, а также прохаживалась вдоль изгороди в поисках подмаренника и бузины. Мы любили сопровождать её в этих прогулках и возвращались домой с большими охапками в руках. Порой, когда она шла в мелколесье, прихватывала с собой кувшин молока и пучок колосьев полбы, которые оставляла на опушке. Перед тем как совершить эти приношения, Банна собиралась с духом, вглядываясь в подлесок. В такие минуты мы замечали, что её снедает глубокое и неразделённое горе. Когда мы спрашивали, для кого были эти припасы, она всякий раз лишь уклонялась от ответа. Но намёками давала понять, что в лесу водились обитатели, с которыми разумнее было бы жить в добром соседстве. Если мы продолжали любопытствовать, она бранилась и брала с нас слово никогда не ходить в лес в одиночку. Крестьянка шептала, что в глубине его находилась ужасная роща, где ветви гнутся под тяжестью повешенных. Лесным сторожем, по её словам, был коварный и жестокий бирюк.

Одного обитателя Сеносетона мы, однако, знали и горячо радовались, когда он показывался на пороге нашего дома. Он и в впрямь заявлялся всегда неожиданно: то мы обнаруживали его спящим среди скотины в душном хлеву, то слышали, как он своим звучным голосом шутит с Банной во дворе, а то, бывало, находили его поутру свернувшимся калачиком у нашего очага, когда он незаметно пробирался внутрь дома. Гость наш был худощавый, с черными ногтями и въевшейся в кожу грязью от лесных скитаний. Из его всклоченной шевелюры, похожей на воронье гнездо, торчали прутья, а свалявшаяся борода и грязные обноски отдавали особенным душком, сочетавшим в себе запах холодного пота и зловоние навоза. Приводила его к нам крайняя нужда – его гнал голод, поэтому он уплетал угощения за обе щёки. Тем не менее мы всегда с радостью принимали у себя этого оборванца, ведь это был Суобнос.

Он вёл себя немного чудаковато, но мы относились к нему почтительно, ибо у него был дар прозрения, что и делало его повадки такими странными. Не раз нам случалось наблюдать, как он изгоняет дух из зерна, размахивая руками в наших полях. Он никогда не упускал случая засвидетельствовать своё величайшее почтение орешнику во дворе и частенько беседовал с призраками. Хотя Суобнос приходил в основном для того, чтобы набить брюхо и погреть бока у костра, он порой выдавал нам свои тайные знания. Он безошибочно находил потерянные вещи. Стоило предложить ему краюху хлеба, как он с усмешкой показывал, в каком месте ты забыл свой плащ или оставил инструменты. Порой случалось, что он принимал нас за других людей, но всегда кого-то из своей родни: то назовет именем одного из своих родителей, то именем бабушки или дедушки, или даже более дальних предков. Зато он никогда не терял чувства времени. Непостижимым образом отшельник всегда с точностью знал текущий день и месяц, зачастую даже лучше, чем мы сами. Это может показаться тебе странным, но учти, что календарь[71] наш непрост: друиды ввели в исчисление годы различной длительности – между двенадцатью и тринадцатью месяцами, установленные с незапамятных времен. Как тогда этому полудикому человеку удавалось ни разу не ошибиться даже на один день? Я думаю, это его наблюдения за Луной и навязчивые считалки, которые он постоянно бормотал себе под нос, не давали ему сбиться со счета.

По своему обыкновению, Суобнос лишь объедался и бездельничал, но при случае был не прочь блеснуть незаурядными способностями. Как я тебе уже рассказывал, он взялся расписывать стены нашего жилища. Вскоре на покрытии из известковой штукатурки и толчёной соломы появились разнообразные изображения, плавно перетекавшие во всё новые образы. Краски, которые он получал из говяжьей крови, суглинка и древесного угля, переливались багрянцем в полумраке закутков дома. При свете огня сюжеты словно оживали, и в них можно было разглядеть ряды шагающих воинов, телеги с солнечными колёсами, извивающихся, как излучины, бараноголовых змей, священных великанов с грузными оленьими рогами. Он любил слоняться вместе со мной и Сегиллосом и охотно следовал за нами к Даго. Иногда ему вздумывалось помогать мастеру, и тот принимал его помощь с благодарностью: ведь если Суобнос поддерживал огонь в печи, то бронза, которая там выплавлялась, блестела золотом, а если бродяга протирал фибулу полировальным бруском, невзрачная застёжка вдруг приобретала очарование изящных прожилок листика или тычинки.

Правда, старый лежебока лишь изредка выставлял напоказ свои способности. Когда он приходил к нам, мы на некоторое время предоставляли ему приют и пищу. Он ел и пил за четверых, опустошая бочки кормы, изводил старую Тауа своими шутками и присоединялся к нам в самых безудержных играх. Тем не менее его любили все – и стар и млад, и господа, и батраки. Его «гусиные лапки» вокруг глаз от смеха, обаяние оборванца и даже проделки – всё в его образе вызывало симпатию с загадочной легкостью. Даже мать закрывала глаза на его выходки. Стоит заметить, что из всех наших посетителей Суобнос был единственным, кто величал её Великой королевой. Он делал это без иронии, напротив, в такие моменты тон его становился менее насмешливым, нежели обычно, и сквозь отрепья босяка на несколько мгновений проступал образ совсем другого человека, исполненного чести и достоинства.