Неумерший - Жан-Филипп Жаворски

Я осознал, что края, где я родился и вырос, где я стал Белловезом, на самом деле больше не существует. Он превратился в своего рода отдельный мир, порождение истощенной памяти, некогда живого, но ныне уставшего разума. Мои корни теперь, увы, не прочнее моих грёз. Я знаю, что тоска моя – лишь обман. Земли моего детства больше нет в этом мире, но она ожидает меня по ту его сторону – на острове Юности.

От долгого путешествия, которое привело нас из Амбатии в земли Нериомагоса, у меня сохранилось лишь несколько воспоминаний, да и то они путаются с другими – об отчаянных походах, в частности, о Великой миграции[69] в Белые горы. По пути к месту изгнания мы прятались в телеге, чтобы уберечься от жестоких нападок со стороны победителей. И вздохнули с облегчением, лишь когда армия битуригов осталась позади.

Повозка, запряжённая волами, двигалась медленно, и нам понадобилась, наверное, целая луна, чтобы добраться до Аттегии. Для меня с братом это было самое длинное путешествие в нашей короткой жизни. Будучи детьми, мы воспринимали его совсем иначе, нежели мать. Каждое пройденное лье для неё только усиливало горечь поражения, мы же, напротив, с каждым днём всё более отдалялись от горя и страха, которых натерпелись в Амбатии. Сидя бок о бок в одной повозке, трясущейся на одних и тех же ухабистых дорогах, мы следовали разными путями. Мать погрузилась в скорбь и обиды, а мы оправлялись от невзгод.

В то время мы робели перед Сумариосом. Боялись находиться рядом с ним и всякий раз вздрагивали от его редких и отрывистых слов. Головы, привязанные к грудине его лошади, вскоре протухли и стали источать зловонный запах смерти. Однако этот недруг уберёг нас от бесчинств со стороны своих товарищей, когда мы покидали Амбатию. Во время этой долгой дороги он ни разу не поднял на нас руку. Постепенно мы стали привыкать к этому суровому незнакомцу. Мы его боялись, а он нас оберегал. Рано или поздно наш страх неизбежно должен был развеяться. Но происходило это медленно, каким-то непостижимым для всех образом, поскольку мать первое время презирала Сумариоса, и поскольку у Сумариоса уже были свои жена и дети.

С первых же дней вотчина Аттегии показалась нам волшебной гаванью. Окружённая большим Сеносетонским лесом и прудами Камболата, питавшими её низины, она безмятежно дремала, хранимая от всех мирских невзгод. Косогор за околицей густо зарос папоротником, плющ обвил ограду своими ползучими ветвями. Если приусадебные избы были заселены несколькими крестьянами и четой ремесленников, то дом хозяина был до нашего приезда занят только несколько дней в году, когда Сумариос прибывал осматривать стада или взимать подати. Когда мы впервые переступили порог этого большого жилища, он всей своей обстановкой больше напоминал амбар. После некоторого усилия дверь поддалась, и темная прохлада пахнула нам в лицо. Столбы были подёрнуты ажурной паутиной, запах сырого пепла в костровой яме ударил в нос. На балках перекрытия прямо под дымницей ютились старые гнёзда ласточек. Мы с Сегиллосом тотчас прочувствовали дух этого дома, окутавшего нас задремавшей доброжелательностью.

Мать быстро придала лоска нашей ветхой обители под стать своему положению. Первым делом она подрядила слугу Рускоса побелить известью стены. А спустя несколько месяцев попросила старого Суобноса покрасить их – и с его лёгкой руки они расцвели яркими причудливыми рисунками. С помощью Тауа, вдовы с земель Нериомагоса, поступившую к нам в прислугу, а также Исии, девчушки, которую мать спасла в Амбатии, она превратила часть дома в мастерскую. В одном из углов залы был установлен ткацкий станок, освещавшийся через дверной проём, и с тех пор мать и её прислужницы неустанно пряли нити и ткали полотно с различным плетением. В зависимости от времени года они заготавливали лён, крапиву, коноплю и шерсть. Из войлока и добротной теплой ткани женщины смастерили матрасы, пледы и одеяла. Рускос занялся мебелью – быстро соорудил низкий столик и скамьи, которые служили кроватями ночью. Позднее мать со служанками сплели большой занавес, который отгораживал ее альковы в большой зале. Рядом с очагом, в короткий срок обставленным железными таганами, засияла медная утварь. В самом прохладном углу дома разместились корзины и кувшины, благоухавшие фундуком, яблоками и бузиной.

В глубине двора, за орешником, амбарами и хлевом, стояла другая хижина, которая очень скоро стала для нас с Сегиллосом вторым домом. Это было жилище Даго и Банны. Даго владел искусством литья бронзы, и бо́льшая часть его дома была отведена под кузницу. Длинная хижина упиралась в косогор у околицы, поэтому тыльная ее часть всегда была погребена во тьму. Жилище состояло из двух комнат. Передняя его часть была намного светлее, чем наша собственная зала, ибо освещалась через двойные створы двери, которые Даго оставлял открытыми, когда занимался холодной ковкой. Слева находилась мастерская с инструментами, разложенными на верстаке среди груд металлических опилок. Справа жались друг к другу кровати четы и их младшего сына Акумиса. Из небольшого проёма двери сквозил тусклый полумрак таинственной, как пещера, задней комнаты. Там находились печи, где Даго топил воск, изготавливал формы и отливал из сплавов свои творения. Когда соединялись олово и медь, эта кромешная тьма озарялась огненно-красными брызгами и наполнялась жаром печи. Мы с братом были очарованы волшебным танцем огня и тьмы и не могли и дня прожить, чтобы не наведаться к бронзовому мастеру.

Небольшая усадьба Аттегии жила уединенно и тихо, и мы с Сегиллосом были её отрадой. Мы окунулись в эту жизнь, словно форель в тихий чистый ручей. Конечно, мы стали сирыми, обездоленными и лишились будущего, но общая утрата сблизила нас с матерью. В бытность королевой она не могла уделять нам много времени, теперь же мы стали с ней неразлучны, и она искала утешение в неустанной заботе о нас. Томясь тяжким горем, она одаривала нас лаской и горькой нежностью, и мы пользовались этим без зазрения совести. Добрые люди Аттегии, которые жалели бедных сирот, зачастую прощали любые шалости. Беда сделала нас центром крошечного мира, королевства, скроенного по нашим запросам. Право, мы были счастливы там, как короли.

Когда мы были ещё совсем мальчишками, то всё время путались под ногами взрослых. Пока мать работала на ткацком станке, мы играли с глиняными пряслицами[70]. Всякий раз, когда Тауа шла доить коров, мы наперегонки бежали за ней, соревнуясь, кто первым попробует свежее парное молоко. Мы баловались с воском Даго, вылепляя из него человечков и голубков. Когда наши проказы становились несносными, нас выпроваживали за дверь, и так от одной избы к другой, мы по пять-шесть раз за день обходили дворню.

Некоторые из дворовых, такие как Рускос, Даго и Банна, были с нами особенно терпеливы.