Неумерший - Жан-Филипп Жаворски

Во двор въехали три всадника. Я видел только их мускулистые ноги в пестрых браках, свешенные вдоль боков коней, да ножны на цепочной перевязи. А в них торчали мечи. Это были битурижские герои.

Во двор въехали три всадника, показывая правый бок. В этом было нечто странное: они оказывали почтение нашему дому. Они оказывали почтение моей матери, чью руку я сжимал изо всех своих детских сил. По другую сторону материнской юбки я ощущал присутствие брата, который был ещё совсем маленьким и плакал. Он подумал, что битуриги пришли убить нас. Мне тоже хотелось плакать. Эти воины напоминали мне отца, когда тот возвращался из боя: такие же сильные и также пахли лошадиным потом, жиром, которым они смазывали свои клинки, кожей и пивом. На их шеях поблёскивали золотые торквесы. А с грудин лошадей, украшенных бронзовыми ажурными фалерами, свисали отрубленные головы.

Кельтские верховые – малорослой породы, поэтому трофейные головы оказались на уровне моих глаз. Я пристально всматривался в них, и некоторые уныло глядели мне в ответ. Они были уже сплошь облеплены мухами, а сочившаяся из них кровь застыла на коленях и белых чулках лошадей. Многих я узнал – это были герои и солдуры моего отца, люди, еще вчера полные жизни и радости, завсегдатаи нашего дома. Они не были на себя похожи, хоть и выглядели не столь ужасающими. Эти трофеи напоминали чем-то головы зарезанных свиней.

Битурижские всадники остановили коней в нескольких шагах от крыльца. Один из них был настоящим великаном: его ноги свисали почти до самой земли. Порыв ветра вдруг обдал нас волной знойного воздуха с пожарищ, и я вздрогнул.

– Здравствуй, Данисса, – промолвил один из богатырей.

Его говор показался мне странным, а голос отдавал хрипотцой. В то время я говорил только на диалекте племени, жившего на берегах Лигера, и не понимал ещё наречия Аварского брода. Я сжал указательный и средний пальцы матери так крепко, как только мог, в страхе услышать её ответ.

Накануне, когда пришло известие о поражении туронской армии, мать приказала привести нас с Сегиллосом в свою опочивальню. Она посадила нас на кровать в мягком полумраке комнаты. С какой-то особой нежностью она гладила нас по волосам, но глаза её блестели волевой решимостью. Я увидел обнажённый кинжал на сундуке и сразу всё понял. Мой брат был ещё слишком мал и не догадывался, что происходит. Жалобным тоном он спросил:

– Теперь всё закончилось? Папа вернётся к нам?

Невинный лепет растрогал сердце матери. Она взяла Сегиллоса на руки, сильно сжала в объятьях и заплакала, уткнувшись ему в шею. В ту пору я недолюбливал брата: считал его несмышленым, ябедой с дрожащим голоском и… немного ему завидовал. Но в тот день я был ему благодарен за этот глупый вопрос, ибо мать в порыве нежности забыла про нож.

В душе я сильно опасался её ответа битурижским богатырям. Она, возможно, собиралась руками противника совершить то, на что у неё накануне не хватило духу.

Мать поджала губы, не ответив богатырю. Её взгляд скользил по отрубленным головам, узнавая в них лица друзей, которых обычно потчевала в доме моего отца.

– Амбигат поручил нам позаботиться о тебе и твоих сыновьях, – продолжал битуриг с хриплым голосом.

– А у него самого кишка тонка? – съязвила она.

– Он выслеживает гутуатера вместе с Комаргосом, дабы пресечь зло на корню.

Мать презрительно рассмеялась:

– Неужели, Сегомар? Тебе ли, душегубу, молвить об искоренении зла?

Испугавшись её надменного поведения в столь тревожной обстановке, мой брат заныл пуще прежнего. Я же пытался побороть в себе желание уткнуться ей в бок и умолять замолчать. Но тем не менее набрался мужества и украдкой взглянул на вражеских богатырей.

Чужак, разговаривавший с матерью, был в полном боевом оснащении. На нём сиял бронзовый панцирь тонкой работы со слегка приподнятой горловиной, защищавшей шею. Голову прикрывал конический шлем, вытянутый в длинный железный наконечник, который рассекал воздух при малейшем движении головы. Его ледяные глаза, глядевшие в упор на нашу мать, не выражали ничего, кроме полного презрения к двум козявкам, обступившим её по бокам.

Великан перевел взгляд на меня. И такой звериной пустотой повеяло от этого оплывшего лица, с растекшейся вокруг запёкшихся ран краской, что огромный стан и окровавленное оружие показались уже не такими страшными. Я был настолько поражён его видом, что удручённо опустил голову, не обратив внимания на третьего всадника.

– Прикуси язык, Данисса, – сказал богатырь, облачённый в кирасу. – Ты больше не властна дерзить.

И он добавил нечто ужасное, нечто настолько жуткое, да ещё с таким безразличием, что сначала я даже не понял услышанного.

Мне показалось, что он сказал: «Белловез мёртв. Его пронзило копьём».

Эти воспоминания кажутся нелепыми, ибо я стоял там, в Амбатии, рядом с матерью. Битурижский воин просто не мог произнести подобное, если только не обладал пророческим даром, ниспосланным ему каким-то жестоким богом. Вполне возможно, что на самом деле сказал он что-то совершенно другое: в таком случае, речь шла об известии столь жутком, что оно просто стёрлось из памяти.

Мать храбрилась из последних сил, а богатырь продолжал лишенным сострадания тоном:

– У меня к тебе только один вопрос, Данисса. Это ты побудила Сакровеза развязать войну?

Залившись слезами, мать выдавила из себя горькую улыбку:

– От всего сердца я хотела бы ответить тебе на это «да», Сегомар. Но кому и следовало бы отрубить голову, как истинному ее зачинщику, так это твоему хозяину.

Битурижский богатырь не удостоил ответом её колкое замечание. В ту пору суть его вопроса была мне неясна. Но он не стал настаивать, чтобы мать отступилась от своих слов.

– Это правитель Нериомагоса, – указал он большим перстом на одного из своих сотоварищей. – Он позаботится о тебе и твоих сыновьях.

Я украдкой взглянул на третьего всадника. Он был обнажен по пояс, худощавый, но в то же время жилистый, со множеством кровоточащих ран, которые вовсе его не заботили. Поначалу он показался мне весьма суровым, несмотря даже на то, что тот робко поглядывал на мать.

Так я познакомился с Сумариосом, сыном Сумотоса.

Это было самое первое воспоминание, сохранившееся у меня из раннего детства. Второе воспоминание – песня, которую напевал отец, когда учил меня ездить верхом. Он сажал меня в седло перед собой, и я прижимался спиной к его животу, когда лошадь трогалась с места. Я до сих пор чувствую тепло руки, гладившей меня по голове и плечам, слышу успокаивающий голос, который обволакивал со всех сторон, но как бы я ни рылся в памяти, не могу вспомнить его лица. Мой отец ушёл слишком рано. Он был первым из тех, чьи черты безжалостно стерло время.

Я вижу, что ты смотришь на меня с недоумением. Я рассказывал тебе об Укселлодуноне и вдруг перенёсся в свои детские воспоминания. Ты, наверное, говоришь себе: «Что за чушь несёт этот кельт! Он, наверное, рехнулся!!» Спешу тебя разубедить. Это не бред. То, о чём я тебе повествую, я видел сразу же после ранения.