Неумерший - Жан-Филипп Жаворски

Один друид поведал мне, что вас, эллинов, пугает смерть. Загробная жизнь представляется вам дорогой скорби и забвения – это объясняет, к слову, почему вы так отчаянно защищаетесь во время сражения. Но вы ошибаетесь. Мир, который ждёт нас после смерти, мы недаром зовём Счастливым островом или островом Юности. Когда я пал от удара амбронского копья, я понял, почему мы так его называем. Ибо первое, что я увидел, когда мой дух вырвался из тела, – это именно то, о чем я тебе рассказываю: моё самое давнее воспоминание из детства.

Родство с Верховным королём Амбигатом сохранило нам жизнь, но он не желал видеть нас в Аварском броде и тем паче в Амбатии. Отобрав у матери родовое имение отца, он отдал выкуп из ее наследства Сумариосу за его небольшое имение Аттегию. Земли Нериомагоса, соседствовавшие с арвернским королевством, простирались далеко от стольного града битуригов и ещё дальше от туронских земель. Амбигат пощадил нас, но вместе с тем обрёк на изгнание.

Когда я думаю о детстве, на ум приходит, прежде всего, Аттегия, а не туронский город. В памяти всплывают зелёный косогор и высокая околица, длинные соломенные крыши нашего дома и приусадебных изб, слякоть пустырей, испещрённых лужами и истоптанных копытами коров. В ушах до сих пор стоит протяжный лай собак студёными зимними вечерами, когда силуэт какого-нибудь путника в капюшоне показывался из леса на проторенной дороге.

Мне следовало бы помалкивать о своём детстве. Кельтскому воину не подобает говорить о возрасте, когда он был слаб. Как не стыдиться вольному мужу, если он, отправляясь в поход во всеоружии или во время возношения жертвы богам, увидит своих детей! Эти розовощёкие карапузы непременно напомнят ему о том, что было время, когда и сам он был коротышкой, что было время, когда он был не способен выдержать взгляд противника, что нежный возраст – словно сырая руда, которая ещё нуждалась в плавке и ковке. Как и все мои товарищи, я отрекся от детства ещё до того, как стал мужчиной. Я боролся со своим детством. Всю свою жизнь я пытался одолеть его.

Теперь на склоне лет меня настигло странное чувство, доселе дремавшее где-то внутри. Всё чаще я вспоминаю Аттегию. Я представляю себе золотистую ниву полей пшеницы и овса, вспоминаю возню черношкурых полудиких свиней, сновавших в подлеске, и наше стадо коров, мирно шедшее на водопой. Даже сегодня огонь, который согревает мою просторную трапезную залу, возвращает меня к тёплому сиянию родительского очага; зловоние навозной жижи на рынке моей столицы напоминает о скотном дворе у околицы в Аттегии; едкий запах застарелой мочи и жжёного металла в квартале ремесленников воскрешает в памяти полумрак небольшой мастерской Даго, бронзовых дел мастера.

У нас мало стариков. Бедняки долго не живут, сморенные недугом или преждевременно истощённые тяжким трудом. Простые ратники, как и благородные воины, находят скорую погибель от меча врага, а женщины часто умирают при родах. Однако у тех немногих старцев, которые остались, я часто наблюдал это странное благодушие к прошлому, к воспоминаниям детства. Будто бы жизнь человека уподоблялась полёту копья: оно взмывает ввысь от родной земли, возмужав и набравшись сил, затем постепенно начинает падать по мере того, как иссякает жизненный запал. Мой запал теперь на исходе. Я всё ещё высоко над землёй, следуя по роковой траектории, устремлённой прямо в фалангу врага. Однако я уже чувствую первые головокружения при наклоне копья, манящий соблазн вязкой глины, где завершится раз и навсегда мой путь, хмельные пиры и противоречивый поток моих желаний и сомнений.

Предвестник тому – моё прошлое. И вот я, как все другие старцы, внезапно упиваюсь ясным небом, знакомыми с детства запахами, простыми радостями ребёнка, коим я некогда был. Порой в разгаре бесшабашного пиршества или азартной охоты, помимо своей воли, я вдруг ловлю на себе издали пристальный взгляд неясного лика провидца. Амбакты и богатыри избегают говорить со мной в такие минуты, воображая, вероятно, что я вижу то, что не доступно смертным, что я вижу скрытую грань этого мира, будущее племён или лицо своей собственной смерти. Воистину они правы. Я странствую по острову Юности. Мне снится детство. Там, за этой бренной землёй, с сердцем, ожесточённым в несметных сражениях, я вновь любуюсь игрой ветра и солнечных зайчиков в листве орешника в Аттегии, меня согревает улыбкой Иссия, рабыня, ставшая моей первой возлюбленной, я вдыхаю колючий морозный воздух зимней зари у рыбного садка за околицей. Каким чудом вдруг настигают меня все эти забытые мгновения от глотка вина, девичьего смеха или утренней прохлады? Время жизни, на мой взгляд, следует полёту копья и придает телу форму, день за днём сгибая его в дугу.

Я, как и все скитальцы, вкушаю горечь ностальгии.

Бесспорно, я – царь, я – победитель, я – творец. Я отвоевал в крупных битвах земли, которые отныне занимают мои племена, но в глубине души я очень похож на те народы, что бежали от моих собственных воинов. Мой путь привёл меня на чужбину. Моей настоящей родиной является та, которая меня взрастила и память о которой я лелею в сердце. Королевство же, которым я правлю, – не иначе как терем, выстроенный под стать моим прихотям. Это лишь оправа моего величия. Моя настоящая родина – это тот уголок, где я был слаб, прежде чем стать сильным, где я мечтал, прежде чем царствовать, где я жил, прежде чем захватить королевства, где я и умру. Моя настоящая родина – это моя молодость, затерянная за горным перевалом или плавной излучиной реки. Когда я взираю на эти холмы, леса и реки, на них накладываются другие образы, и я не могу понять природу наваждения, которое меня одурманивает. Гордыня ли овладевает мною иль тоска? Ощущаю ли я себя завоевателем или ссыльным? Я так до сих пор и не понял.

Земля, память о которой я ношу в сердце, – это хлебородный край, где на узких полосках пашни сорняки и чертополох растут вперемешку с овсом и однозернянкой[68]. Это край тихо журчащих рек, млеющих летом на ложе из белой гальки и стремительно несущих мрачные потоки на берега и луга во время наводнений зимой. Это край сочных пастбищ, цветущих оврагов, звонких ручьёв и дремучих лесов, куда день прорывается лишь золотистыми отблесками.

Я всегда буду любить колыбель своего детства. Этим я похож на других скитальцев.

Подчас моя чаша настолько горька, что не пожелаешь и поверженному врагу. Только ценой своей жизни изгнанник может вернуться домой. Причина его тоски ясна: она кроется в отлучении от родины, её утрате, запрете на возврат. Ему остаётся лишь оплакивать отчий край, ну а скорбь – благородное страдание. Она отделяет случайное от главного, ложное от истинного, безобразное от прекрасного. Она позволяет воссоздать образ ушедших, восстановить в памяти минувшее. Чем больше скиталец плачет по отчизне, тем она становится краше и родней по прошествии времени. Но я больше не скиталец. Я не бежал, я наступал. Я не подчинялся, я покорял. Значит, земля детства для меня более не под запретом. Соглашусь, однако, что путь туда закрыт, ибо возвращение моё вместе с воинами вызвало бы смуту, но я знаю, как сломить тех, кто ополчается против меня. Во главе своих амбактов я мог бы пересечь горы, подняться по большой реке, что несет свои воды к твоему городу, преодолеть Семмену, разбить наголову новых хозяев Аварского брода. Я мог бы вновь обрести землю, по которой я тоскую, мог бы даже заново подчинить её своей власти. Но одна лишь мысль, что до неё рукой подать, что она всего в нескольких лунах пути, всего в нескольких летах войны, уже притупляет мою тоску. Милый облик Аттегии, богатство Аварского брода для меня ещё более прекрасны на расстоянии. Вернуться туда – значило бы совершить всего лишь очередное переселение, погнаться за ещё одной химерой в разгуле пиршества или гуще сражений, за невзрачной строфой в будничной прозе героя. Вернуться туда – значило бы повстречать незнакомцев там, где мы играли детьми, найти захоронения там, где жили друзья. Вернуться туда – значило бы предаться томлению в юдоли скорби, которая пуще всех печалей затмила бы собою свет белый, ибо это значило бы обречь себя на разочарование в серой обыденности.