Записки неримского папы - Олег Батлук

Щеки у малыша заметно раздулись. Передо мной сидел тревожный хомяк, пытавшийся спрятать в себя побольше съестного перед лицом приближающегося врага.

Я сделал еще полшага.

«Хватит издеваться над ребенком!» – крикнула мне жена.

Просто наш Артем – это вылитый Джо из легендарного сериала «Друзья».

А Джо, как известно, не делится едой.

Артем усложняет защитные ритуалы. Раньше от наших нотаций он просто сбегал. Кстати, это был самый эффективный способ. Но, увы, малыш начинает социализироваться, и из прекрасного редкого амурского тигренка потихоньку превращается в обыкновенного человека.

Теперь он старается изуродовать себе лицо так, чтобы нам стало его жалко. Своими маленькими пальчиками Артем аккуратно оттягивает в сторону веко, страшно курносит нос, гуинпленит рот, комкает щеку. Ну как, спрашивается, можно ругать человека со ртом в районе подбородка и глазом в области лба?! Со стороны сынок выглядит как инопланетянин из «Людей в черном», поправляющий съехавшую набекрень физиономию.

Во время этих перформансов, когда Артем пытается стянуть с себя за кожу лицо, я порой внутренне напрягаюсь: а вдруг на этот раз у него получится? Ведь меня до сих пор терзают смутные подозрения, что это чудо-пришелец.

В гардеробе лиц Артема появилась новая физиономия. Злобная. Называется «вселенское возмездие, или гроздья гнева».

Брови нахмуриваются до состояния Брежнева. Лицо сморщивается в тряпочку, как у шарпея. У окружающих людей даже морщины разглаживаются от страха. Я долго не мог вспомнить, что мне это его новое лицо напоминает.

А потом вспомнил. Грозные плакаты советской агитации.

В дошкольном возрасте родители отдали меня в школу эстетического воспитания. Был в системе советского образования такой монстр.

В частности, я там рисовал. Как мне казалось. Эти рисунки (так называемые) в конце месяца выставлялись на обозрение родителей.

Мама рассказывала, что мое творчество можно было узнать с закрытыми глазами. Едва мои родители оказывались в зале такой очередной бульдозерной выставки, папа утирал скупую мужскую слезу и говорил: «Наш!» При этом он показывал на гигантское для моего возраста полотно, где поверх черной акварели были видны щедрые разводы черной гуаши. Папа опасался ходить на эти мероприятия, потому что воспитатели каждый раз спрашивали его: «А у вас в семье все в порядке? Никто из родственников недавно не умирал?»

На самом деле ни воспитатели, ни родители не знали одного: под черной гуашью у меня были все остальные краски. И белая, и красная, и синяя, и зеленая, и желтая. Просто они не могли пробиться к зрителю из-под черной.

Я вырос, и вместе со мной вырос этот баг: я по-прежнему закрашиваю все черным. Любые события моей жизни, какими бы разноцветными они ни были, я в конце концов покрываю черной гуашью страха. И в итоге бело-красно-сине-зелено-желтый мир становится для меня черным.

Черный – простой одноклеточный цвет. Он не предполагает оттенков. И он не требует поступков. Черный – это конец истории. Страх – мастер ставить точки в начале рассказа.

Артем еще не умеет толком держать карандаш. Ни в прямом, ни в переносном смысле. Но, зная эту свою особенность, я по мере сил хочу уберечь сына от увлечения черным. А для этого я стараюсь низвергнуть вокруг него там, где возможно, эти любимые истуканы плохих воспитателей – страхи.

На этом пути я бываю безжалостен и хамоват. В деревне один незнакомый дедулька, естественно, из лучших побуждений, говорит при мне Артему:

А я ему отвечаю:

Может, и смешно, конечно.

Но я подозреваю, не сочтите за суеверие, что черная гуашь – это как раз и есть любимая краска бабайки.

Я решил сочинить для Артема серию коротких назидательных стихотворений, в которых ненавязчиво расскажу ему об устройстве мироздания. Пока буду писать и откладывать, а когда сынок подрастет, буду ему зачитывать. Вот первое:

У Артема наступил возраст знакомства с прекрасным: пришла пора приучать сыночка к горшку. Я решил, что лучший способ – личным примером.

Пока жена вышла из комнаты, я поставил горшок Артема в центр, снял штаны и с голым задом присел. Малыши внимательны к деталям. Поэтому требовался предельный натурализм. Если бы я не снял штаны, Артем бы решил, что на горшок так и надо ходить – в одежде. Сынок замер. От удивления у него даже сушка изо рта выпала. Мой педагогический прием оказался провальным. Вдвойне.

Во-первых, в комнату вернулась жена и застала меня в таком виде. Она не оценила мой перформанс. Сказала «совсем Батлук…» и слово такое типа «сбрендил», но короче и точнее.

Во-вторых, я до смерти перепугал Артема, потому что перед сном он умудрился затащить горшок к себе в кроватку и уснул с ним в обнимку.

Наш педиатр после очередного визита к нам домой, во время которого Артем непривычно орал и бузил, заметил, что сынок научился манипулировать взрослыми. Особенно мной, подчеркнул доктор. Далее он посоветовал не уступать ребенку лидерства и территории, а отстаивать собственные взрослые интересы.

Мы беседовали с педиатром в общем межквартирном холле, пока я его провожал. По пути обратно в квартиру я успел передумать многое. Особенно меня расстроил тот факт, что именно я оказался тряпкой и плюшевым мишкой, а не жена.

В комнату к ребенку я вернулся другим человеком. Грозным и беспощадным отцом, гранитным монолитом, готовым рвать и метать. Внутри у меня неслышно для окружающих гремел «Полет валькирий». Я даже неосторожно стукнул дверью об стену, настолько я изменился.

Артем сидел на диване и смотрел мультики на планшете. Не поднимая на меня глаз, он молча протянул в мою сторону пустую бутылочку и тихо произнес «капа» («компот»). Я подскочил к нему, подхватил бутылочку, потому что от нетерпеливого затянувшегося ожидания сынок в качестве карательной меры начал ее ронять, и побежал на кухню наливать ему компот.

Только там я очнулся и в нерешительности стал себя ощупывать. Я по-прежнему состоял все из той же ваты. Гранит не проступил.

На кафедру классической филологии филологического факультета МГУ в 2033 году был принят только один студент.