Последний английский король - Джулиан Рэтбоун

Но если дело дошло до схватки, постыдно вождю уступать кому-либо в доблести, постыдно дружине не уподобляться доблестью своему вождю. А выйти живым из боя, в котором пал вождь, – бесчестье и позор на всю жизнь; защищать его, оберегать, совершать доблестные деяния, помышляя только о его славе, – первейшая их обязанность: вожди сражаются ради победы, дружинники – за своего вождя.

Тацит[1]

В этой книге читатель найдет анахронизмы трех видов: первые – те, что допущены не намеренно и о которых я не подозревал, отправляя книгу в печать. Эти ошибки – законная добыча педантов, любителей писать письма в редакцию и проч. Полагаю, эти промахи не столь многочисленны и не столь важны, чтобы испортить удовольствие обычному читателю.

Два других вида анахронизмов допущены совершенно сознательно. «Последний английский король» написан современным языком – это касается и самого повествования, и диалогов. Может показаться, что я захожу чересчур далеко, осовременивая речь героев. Так, древние правители ругаются у меня направо и налево, не хуже нынешних. Впрочем, почему бы и нет? Я вполне уверен, что англосаксонские лорды были столь же вспыльчивы, как и сегодняшние их преемники, и поскольку все они, за исключением Эдуарда Исповедника[2], были весьма грубые типы, почему бы их ругани не звучать в тон всей их речи? Бранную лексику не без оснований возводят к англосаксонским корням, именуя «исконным наречием», так что лишать моих героев столь характерных словечек, как «на хрен» и «дерьмо», было бы вдвойне глупо.

По той же причине я использую современные варианты написания имен. Зачем утомлять читателя, называя короля Канута[3]Кнутом и Винчестер Винтансеастером?

Более спорным может показаться третий вид анахронизмов: персонажи, а порой и рассказчик, используют прямые или скрытые цитаты из более поздних авторов или делают намеки на более поздние эпохи. Этим приемом пользовались самые уважаемые писатели, в частности, Хеллер в романе «Видит Бог». Некоторых это раздражает, мне же – сам не знаю почему – подобный подход нравится, и надеюсь, он кое-кого позабавит. Этот прием, однако, служит и вполне серьезной задаче: охваченные романом события нужно поместить в единый временной континуум, простирающийся как в прошлое, так и в будущее, напомнить читателям, в особенности английским, что наша история – продолжение тех лет.

Я старался соблюдать точность в обращении с историческими персонажами, датами и событиями, насколько они известны нам по разрозненным и зачастую противоречивым источникам, но, конечно, я позволяю себе интерпретировать эти источники недопустимым с точки зрения специалистов образом – ведь это как-никак роман. Вот почему столь подробно описываются здесь отношения Эдуарда Исповедника с семьей Годвинсонов[4]: я уверен, что подобные отношения существовали, и как автор романа я вправе это утверждать, историку же приличествует большая осторожность. Надо также учесть, что Вильгельм Завоеватель[5], подобно другим удачливым подонкам с нечистой совестью, проследил, чтобы в хрониках написали то, что было угодно ему.

Лишь один раз я позволил себе ради большей выразительности «подправить» историю: историки «полагают» (как они говорят), что Гарольд побывал в Нормандии в 1064 году, а я перенес эту поездку на 1065 год. Само собой, я выпускал те эпизоды, которые мешали развитию основного сюжета, а в тех случаях, когда источники не охватывают определенных периодов времени или не достаточно подробны, я считал себя вправе прибегнуть к вымыслу.

Скиталец перешагнул через борт лодки и ступил в пронизанное солнечными лучами мелководье. Сверкающие песчинки взвихрились и осели на гальке и на мелких, отполированных морем осколках ракушек. Он оттолкнул легкую черную лодочку и помахал на прощание гребцу, который доставил его на берег с торгового судна, бросившего якорь у входа в подковообразную бухту, ярдах в ста от земли. Повернувшись к берегу, путник начал подниматься по галечному откосу к полоске зеленой травы, соединявшей отвесный меловой утес с плодородной сушей. Колючие, лилово-розовые цветы валерианы еще высились над восковыми листочками, низко над утесом кружились клушицы.

Левой рукой скиталец опирался на посох, вырезанный из орешника минувшим летом за две с лишним тысячи миль от этих мест – в Малой Азии, на южном склоне Тавра. С правого плеча свисал на веревке то ли небольшой мешок, то ли вместительная сума с черствым хлебом и сыром. Правая рука была отсечена у самого запястья, веревку путник придерживал гладкой, круглой культей. На ремне, стягивавшем некрашеную шерстяную куртку, висела котомка поменьше с тремя золотыми монетами да горстью медяков. Ноги прикрывали шерстяные штаны с кожаными подвязками; старые ботинки из воловьей шкуры еще могли послужить, хотя швы начали разлезаться.

Это был человек среднего роста, светловолосый, дочерна загоревший. Крепкого сложения и недурной наружности, он выглядел гораздо старше своих двадцати шести лет, – на лице лежала печать горя и боли.

Солнце ушло за тучи. Путник посмотрел вверх, на стягивавшуюся к северо-западу тьму, поднялся к перевалу между двумя холмами и, обернувшись, взглянул на море. Лучи солнца все еще подсвечивали корабль, там ставили паруса, лодочку подняли на борт и уложили сохнуть. Вплоть до самого горизонта море отливало серебром, но белые скалы прямо на глазах покрывались тьмой, лиловая тень тучи скользнула над водой, словно преследуя корабль. Путник снова повернул вглубь острова и пошел по тропинке, уводившей сквозь кустарник и лесок к северной стороне холма. Стайки скворцов, издали похожие на облачко пыли, кружились далеко внизу, слетаясь на осенний совет. Лето кончилось.

Дорожка вела его вперед, огибая глубокие впадины, то вниз, в долину, то вверх по холму, и все, что встречалось ему на пути, было не таким, как прежде. Появились изгороди и плетни там, где раньше была общинная земля или лес, открытый для всех; в других местах, напротив, ограда исчезла и на месте заброшенных, заросших травой огородов и покинутых садов паслись козы и овцы.