Я живу в этом теле - Юрий Никитин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не жарко тебе в джинсах? – заметила онакритически. – И зимой, и летом… Впрочем, мужчины и должны быть чуточкунеразборчивы в одежде.
– Теперь мужчины даже красятся, – напомнил я.
– Я говорю о настоящих!
Ее длинные ноги покрывал здоровый загар, кожа совсембезволосая, я чувствовал их красоту, молодость и старался не думать, какимистанут через тридцать-сорок лет.
Троллейбус прошуршал шинами, не открывая двери на остановкеи не замедляя хода, словно вез в салоне бомбу террориста. Переглянувшись, мыпошли пешком.
Асфальт плавился от жары, подошвы моих кроссовок оставлялиотпечатки, словно я шел по мягкой глине, а за Мариной тянулся след, как замолодой козочкой с ее острыми копытцами. Деревья давали жалкую тень, но мыперебегали от дерева к дереву, толкаясь потными локтями, чувствуя запах и жартел друг друга.
Когда я тыкал ключом в замочную скважину, пальцы дрожали,затылком ощущал жаркое дыхание Маринки. Дверь распахнулась, мы обнялись тут же,в прихожей, мои руки скользнули ей под маечку, ухватили тугое и горячее, еемягкое тело прильнуло к моему, твердому и раскаленному. Чувствуя, что сейчаслопну от переполнявших меня гормонов – выработались с излишком, покашли, – я ухватил ее на руки, ногой распахнул дверь в спальню и рухнул напостель, все еще сжимая это нежное сочное тело, готовое принять мое семя, чтобытам произросли мои ветви, моя поросль, продлился я сам, это и есть моебессмертие, единственно возможное бессмертие.
Мы лежали, все еще тяжело дыша, но уже сбросившие горы сплеч, добравшиеся до источника, принесшие заветный ключ к волшебной двери,выполнившие, исполнившие, свершившие Самое Важное.
У самца лососевых, мелькнула мысль, после вот такого коитусатак и вовсе пропадает стимул жить дальше. Предначертание выполнил, теперь водапонесет по течению, пока не выбросит на берег, где, еще живого, будут клеватьптицы, подберет медведь. А самцы насекомых так и вовсе мрут. Иных, задальнейшей ненадобностью, тут же съедают практичные самки…
Маринка загадочно улыбалась, словно прислушивалась к тому,что делается внутри. Острые зубки хищно блестели. Глаза были полузакрыты. Ятрогал ее розовое нежное ушко, щупал, она молча нежилась. Кончики пальцевмедленно скользили по внутренней поверхности, по изгибам, этим розовым валикам,тонким перепонкам.
Я представил себе на месте этого розового, как будтовылепленного из розового фарфора ушка другое ухо – подлиннее, вытянутоекверху, остроконечное и, конечно же, покрытое нежной оранжевой шерстью.
Маринка уловила во мне перемену, приоткрыла один глаз:
– Ты чего?
– А что?
– У тебя лицо какое-то… не такое!
– Примеряю на тебя разные одежки, – ответил я.
– А-а-а, – протянула она. – Извращенец,значит… А как я без одежек?
Я трогал ухо, гладил, представляя под пальцами мягкуюшерсть, а ее кудрявую головку с такими вот ушами: длинными, остроконечными, стакими же красиво вылепленными раковинами. Нежное чистое лицо и мохнатые уши…Нет, все равно красиво.
– Без одежек, – повторил я задумчиво. –Интересно бы взглянуть на нас без одежек… Какие мы?
Умница, она мгновенно уловила, что я имею в виду. Пожалаплечами:
– Разве что Господь Бог может увидеть… Да и то вряд ли.
Да пошло оно все, мелькнуло злое. Я понял, что эта мысль ужене моя, а разумоносителя. Он свое получил, я даже не пытался противиться егоураганному натиску, это было как если бы голыми руками остановить горнуюлавину, но теперь он затих, выполнив часть своего предназначения… и пока еще неготовый выполнять его снова, я же поспешно вклинился в эту узкую щель междудвумя сталкивающимися скалами.
– Так что ты говорила о ламе?
Она медленно повернула голову, глаза все еще были споволокой, словно у молодой змеи, когда роговая пленка еще не затвердела.
– О чем, о чем?
– О ламе, – повторил я. – Да не той, что вАндах возит хворост… Далай-лама, ты говорила!
Она сладко потянулась, голосок был томным, с едва заметнойнасмешкой:
– Тебе просто пощебетать аль возжелал в самом делеответ?
– Щебечи, – разрешил я, – я всегда люблю твойщебет. Но прощебечи про этого ламу. Хоть и кругом неудавшийся, но мы ж знаем,что из неудавшихся в одном выходят еще как удавшиеся в другом.
На чистом лобике подвигалась кожа, пытаясь собраться вморщинки, но не сумела. Маринка ответила уже яснее, тоже выходя из приятнойрасслабленности:
– Когда шатается земля под ногами, многие хватаются занебо. Далай-лама это учел. Не скажу, что он полный жулик, но все-таки. Еслихочешь в самом деле увидеть людей, которым забота о своем здоровье принеслаплоды, то надо тебе заглянуть к петровцам.
Я приподнялся на локте, вглядываясь в ее чистое личико:
– Кто это?
– Ты не знал? – удивилась она.
– Представь себе.
– Ты даешь! О них даже по телевизору показывали.
– Наверное, я смотрю не те каналы.
– Да знаю тебя, – уличила она голосомпрокурора. – Включаешь после полуночи! Когда всякую там эротику крутят.
– Через Интернет могу просмотреть порносайтов больше,чем покажет телевидение за сто лет. Так что за петровцы? Если они не под запретом,можем к ним сходить?
Сердце стучало часто, я сел в постели, готовый вскочить имчаться за тридевять земель, где сокровища, молодильные яблоки, живая вода,источник вечной жизни.
Она спросила удивленно:
– Почему такое лихорадочное нетерпение?
– Чувствую, – ответил я смятенно.
– Чувствуешь? Ты же совсем недавно смеялся над всемичуйствами!
– Сейчас не тот случай. Так ты идешь?
Она нехотя начала подниматься из постели:
– Ну, если так настаиваешь… А ты уверен, что не хочешьпобороться еще разок?
Школа петровцев, как я понял по рассказам Маринки, рослабольше за счет бедных, которым не по карману современное лечение, чем за счетфанатиков натуропатии. Хотя и такие были, они выделялись особым рвением,фанатичным видом, лихорадочным блеском глаз и особой истовостью, с которойловили каждое слово Учителя.
Я остался наблюдать, как эти мужики и бабы, раздевшисьдонага, обливаются водой, окатывают друг друга прямо из ведер. Некоторые совсеммолодые, сочные, а вымя трясется так, что меня бы это завело, но мужики знайокатывают баб холодной водой и сами окатываются, словно охлаждают пыл, не досексуальной ерунды, когда речь о такой драгоценности, как здоровье…