Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

– Знаешь, твое шитье просто как сказка тысячи и одного шва, – как-то раз сказала я ей.

Вообще вся жизнь происходила на кухне. Даже там, несмотря на угольную плиту, никогда не бывало по-настоящему тепло. Обе дамы вместе с малышом Йоргельхеном всегда там трапезничали. Я смотрела, вернее отворачивалась. У меня слюнки текли, но они меня не угощали.

В остальном Герда Янике большей частью праздно сидела на ящике с углем. В сущности, она была женщина миловидная, слегка пухленькая. Но вечно опускала уголки губ и плечи. “Платья на ней плакали”, как сказала бы моя бабушка.

Выросла моя хозяйка в самой что ни на есть мещанской семье. Всю жизнь ее, как говорится, водили на помочах: сперва ужасные родители, которых я видела, потом муж. Никогда в жизни она никем не командовала. Но все изменилось, когда появилась я. Разумеется, ради меня она рисковала жизнью. Но получала и огромное удовольствие, потому что могла наконец-то насладиться властью. “В любую минуту вы должны быть под рукой для домашней работы, – к примеру, заявила она мне, хотя особой работы вовсе не было. – Я не потерплю, чтобы вы ездили в Кёпеник встречаться с подругой”. Это означало, что я останусь даже без скудного продуктового рациона, который Ханхен Кох отрывала от себя. Целыми днями я сидела без еды, то есть абсолютно без еды, и голодала как никогда.

В эти дни я начала смертельно ненавидеть Эву Дойчкрон. И одновременно стыдилась, поскольку считала свои эмоции неуместными, неприличными и неблагодарными. Она же ничего дурного мне не сделала. Но из-за страшного голода я почти не могла мыслить ясно.

Снова и снова я читала покаянную молитву. По-детски стремилась приписать себе как можно больше грехов. В надежде, что мои страдания, мой страх и беда суть возмездие за мои проступки, ведь тогда есть вероятность, что все это кончится, когда я покаюсь за все.

Не в пример мне, Эва Дойчкрон имела собственные продуктовые карточки. Откуда они взялись, она как-то рассказала мне за мытьем посуды. Мы коротали время, пытаясь выяснить, нет ли у нас общих знакомых. И в результате наткнулись на Мирьям Грунвальд, мою одноклассницу.

Эта умная, одаренная, очень образованная девушка выросла в буржуазно-интеллигентской еврейской семье. И, как и я, была одной из лучших учениц в классе. Мы с ней общались очень вежливо, но недолюбливали друг дружку.

Родители Мирьям получили возможность эмигрировать. Но Мирьям угодила в ловушку. Ее забрали на принудительные работы. Для родителей, конечно, было ужасно покидать Германию без дочери. Чтобы найти выход из этого конфликта, они оставили ей все свое “черное” состояние. Я весьма образно представляла его себе как большой денежный мешок с монетами, покрытыми черным лаком. Предполагалось, что деньги помогут Мирьям уцелеть и как можно скорее уехать вслед за родителями в США.

На заводе, где принудительно работали также Эва Дойчкрон и ее муж, женщины и познакомились. Эва рассказывала о своем недавнем браке, показывала всем фото мужа. Супруги очень удивились, когда вскоре в выходные были приглашены к Мирьям Грунвальд на кофе и сказочно провели время.

Потом Мирьям сообщила им, что у нее есть возможность перейти на нелегальное положение: есть деньги, есть прибежище и источник получения продуктовых карточек. Но со смертельным страхом она способна справиться только в объятиях мужчины. Вот и предложила им странную сделку: Эва на неопределенное время одолжит ей своего мужа и за это получит деньги и карточки, а с мужем будет видеться только раз в месяц: никаких объятий, никаких порывов чувств. Встреча будет только подтверждением, что все пока живы.

Это предложение повергло Эву в полную растерянность. Она пошла к Хеллерам за советом. И те ее уговорили: “В абсурдное время все абсурдно. Спастись можно только абсурдным образом, потому что нацисты хотят всех вас истребить”. И в конце концов молодая пара согласилась. Все это Эва Дойчкрон рассказала мне, горько рыдая. Госпожа Янике знала ее историю. Но Эва попросила не говорить ей, что теперь и я тоже знаю.

Сама я достигла низшей точки своей жизни. Целыми днями мерзла, стучала зубами от холода и голода. А потом вдруг добавилась еще одна неприятность, и большая: острые боли в мочевом пузыре и недержание. Все началось, когда я зашла к молочнику, за покупками для госпожи Янике. Подо мной образовалось озеро. Не знаю, заметили ли окружающие, но я ничего поделать не могла. В отчаянии думала: “Во всем виноват враг”. Быть может, другим куда легче представить себе подобные мерзости, нежели горы трупов, нежели величайшие преступления в человеческой истории.

Особенно неприятно было, что я не имела возможности стирать и сушить свои вещи. Нижнее белье ледяным холодом облепляло тело, сохло медленно и – воняло. Теперь Эва Дойчкрон и Герда Янике впрямь могли смотреть на меня свысока.

Ходить ночью в туалет мне не разрешалось. Но рано утром я ходила за молоком. Вот и брала молочный бидон с собой в ледяную постель и использовала сколько нужно. Утром я холодной водой мыла его в ванной – увы, не слишком старательно. “Это свинство, – думала я, – мы тоже запишем на счет врагов”.

Однажды после обеда обе дамы с Маленьким Германцем отправились на длительную прогулку, а мне было велено до блеска надраить кожаным лоскутом кухонную мебель. Я быстро заметила, что толку таким манером не добьешься, да и сил не осталось. Вот почему я просто легла на кушетку и стала читать. По какому-то особому случаю господин Янике получил в подарок сочинения Достоевского в превосходных кожаных переплетах. На время я отвлеклась от своих неурядиц. Впервые читала “Братьев Карамазовых”, книга заворожила меня, хотя зубы стучали.

Внезапно я сообразила, что троица скоро вернется с прогулки. Быстро влезла на стул и мокрой тряпкой стерла пыль со всех шкафов, полагая, что госпожа Янике именно там и будет проверять. Потом я опять легла на кушетку, готовая вскочить, как только услышу на лестнице шаги.

Я не заметила, что пыль с верхней крышки шкафа черной жижей сбежала по гладким боковым стенкам – ни дать ни взять бутылку чернил расплескали.

Об этом инциденте, разумеется, немедля рассказали Хеллерам. Ведь и Янике, и Дойчкрон обожали своего голливудского доктора. Как и я, они регулярно ходили к нему с докладом. И особенно охотно развлекали его историями о катастрофах, учиняемых мною в домашнем хозяйстве.

– А-а, наша достославная выпускница пришла, – такими словами встретил меня Хеллер в следующий раз. – Чудненько, гордись аттестатом, Марихен! Ведь практически ты совершенно ничего не умеешь. – Он сел за фортепиано, сыграл несколько тактов. Двери в кабинет стояли настежь, все пациентки наверняка могли слышать. – Хорошо, что мы не пьем, просто воду отдаем, – пропел он, а потом на пару с женой отбарабанил переделанный припев походной песни. Вместо “фалери-фалера” они громко на два голоса грянули: – Дребеди-дребеда-дребеда-ляля-ляля.

– Я могу объяснить, что случилось, – с отчаянием сказала я. – Я болею, у меня цистит. Пожалуйста, дайте мне какое-нибудь лекарство.

– И не подумаю, – со злостью ответил он.