Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

Однажды воскресным днем в Цойтен нагрянула и мать Инги. Первым мужем Труды Нойке был Рудольф Хуббе, коммунист-функционер из Магдебурга, убитый штурмовиками в апреле 1932 года. Чтобы не оставаться одной с двумя маленькими детьми, она вскоре вышла за другого коммуниста, Юлиуса Нойке.

Труда была маленькая, корпулентная, с крепкими ногами и огненно-рыжими волосами, которые немедля привлекали все внимание. Она носила гладкую прическу с пробором, собирая волосы на затылке в тяжелый узел.

Со мной она поздоровалась очень сердечно и сразу перешла на “ты”:

– Я уже слышала, ты – Ханхен. Имя, понятно, фальшивое, а фамилию я даже знать не хочу. Меня зовут Красная Труда, и не только из-за волос. Взгляды у меня еще краснее, – объявила она.

С самого начала нашего знакомства я заметила, что уголки рта у нее порой на секунду опускались вниз, меж тем как она продолжала громко и вроде как весело говорить. И тогда вид у нее вдруг делался очень печальным.

Мы сидели вчетвером, пили суррогатный кофе. Главным предметом разговора были проступки Инги. Труда возмущалась, кипела от злости и обрушивала на дочь залпы брани, ведь та явно не впервые доставляла ей неприятности.

– Ах, мерзавка, ах, мерзавка, – то и дело восклицала она, – из-за твоей дури и безобразий человек, к несчастью живущий нелегально, попал под ложное подозрение!

Инга сидела как каменная и вообще не реагировала. Потом Труда потребовала, чтобы дочь попросила у меня прощения.

Девчонка в синем тренировочном костюме встала, обошла вокруг стола, подала мне руку и снова без малейших эмоций пробормотала:

– Извини.

Затем Труда совершенно спокойно, без всякой экзальтации, сказала кое-что очень для меня важное:

– Отныне и до победы Красной армии я беру на себя ответственность за твою жизнь и твое спасение от нашего общего врага.

Она протянула мне руку, маленькую изящную дамскую руку, очень напомнившую мне о маме. Я взяла ее и крепко пожала. Позднее этот миг казался мне одним из важнейших в моей жизни.

Камилла тоже почувствовала, что произошло нечто особенное.

– За это надо выпить, – торжественно объявила она. Сходила в подвал и принесла остатки вишневки, хранимые для особых случаев. Напиток разлили по четырем крохотным ликерным рюмочкам, которые она достала из горки, где собирала всякие безделушки и произведения искусства.

Мы встали, придвинули стулья к столу. А затем Камилла Фьоки произнесла краткую речь, сформулированную на редкость четко:

– Мы все, собравшиеся здесь, немцы и любим свою родину. Но страна, совершающая величайшие преступления в истории человечества, это не родина. Мы пьем за поражение вермахта, чтобы человечество, а значит, и Германия могли жить. Выпьем за победу союзников.

Мария Ялович зимой 1943 г.

– Победа и свобода! – поддержала Труда, поднимая свою рюмку. При слове “свобода” что-то вроде жизни и света впервые озарило и лицо злополучной Инги. Она тоже подняла свой стакан и кивнула мне, а я кивнула в ответ. Так мы по-настоящему помирились.

Вечером я проводила Труду Нойке на вокзал. Легким движением руки и кивком она направила меня в темный угол, наклонилась ко мне и на прощание прошептала так тихо, что и вправду никто не мог услышать:

– Рот фронт!

Спустя несколько дней я рассказала госпоже Кох об этой первой встрече с Трудой. Глупо, конечно, ведь она мгновенно воспылала смертельной ненавистью к этой женщине, которая объявила себя моей второй защитницей, а тем самым стала ей соперницей.

Третьего февраля 1943 года я вместе с Ингой Хуббе и Лизхен Саббарт услышала у Камиллы Фьоки чрезвычайно драматичное радиосообщение – объявили о капитуляции 6-й армии в Сталинграде. Эта весть привела меня в такое волнение, какого я никогда прежде не испытывала. Мне было совершенно ясно: исход войны решен, союзники победят, мировая история сохранит свой смысл. Человечество, а с ним и Германия будут спасены от окончательной гибели.

Посреди выпуска новостей, когда коричневый репортер описывал случившуюся катастрофу, Камилла неожиданно сказала:

– Господи, мой племянник Гюнтер! – Она вдруг осознала, что этот ее родственник, вероятно, погиб в сталинградском котле.

Эта фраза вызвала у меня абсолютно неуместную реакцию: я чуть не рассмеялась. Наверно, в результате собственных душевных переживаний. Пришлось выбежать вон из комнаты, запереться в ванной и сгорать там от стыда за свою нелепую выходку. Лишь через несколько минут я сумела успокоиться.

Лизхен Саббарт в тот день рассказала мне, что ее отец, анархо-синдикалист, очень старается подыскать для меня прибежище. Этот старик, страдающий астмой и с трудом передвигающийся, потихоньку обходил своих давних знакомцев. Иных уже не было в живых, иных он не нашел по привычному адресу. Часто ему открывали унылые женщины, рассказывали, что мужья много лет сидят в тюрьме или в концлагере. В общем, пока что его старания, увы, успехом не увенчались. Меня очень растрогал ее рассказ.

– Ты даже представить себе не можешь, как много для меня значит, что незнакомый старый человек целые дни проводит в дороге, ища для меня пристанище, – утешила я Лизхен, – а ведь он никогда меня в глаза не видел.

Вскоре после этого я распрощалась с Цойтеном, сердечно и с большой признательностью. Мой срок у Камиллы Фьоки истек во второй раз, я снова переезжала к Герде Янике.

– Запомните нынешнюю дату, – сказала Фьоки, – если через год война не закончится, если я не повешусь и если вам придется по-прежнему жить нелегально, приезжайте снова ко мне, на месяц.

– Оставайтесь в живых, – ответила я. Так многие люди прощались во время войны.

6

Квартира Янике на Ширкер-штрассе вообще-то состояла из одной комнаты, которая вдобавок плохо отапливалась. Как повсюду в здешнем квартале, ее использовали как спальню: мебель для спальни да красивые прикроватные коврики – единственная гордость низших мелкобуржуазных слоев. Во второй, совсем крошечной комнатушке без отопления помещался так называемый комби – комбинированный шкаф для посуды, книг и белья. Кроме того, в этой холодной каморке стояла кушетка, на которой я и спала.

Вместо немощной бабушки, вернувшейся теперь в Тюрингию, в этой малюсенькой квартирке жила еще одна молодая нелегалка. Эва Дойчкрон была на несколько лет старше меня, и направил ее к Герде Янике тот же Бенно Хеллер. Обе женщины жили душа в душу, обе обихаживали Йоргельхена, Маленького Германца, которого я вновь увидела.

Эва Дойчкрон была профессиональной портнихой и весь день сидела за швейной машинкой. Шила мальчугану ползунки, переделывала его одежду, а равно и гардероб госпожи Янике. Шитье, по ее мнению, не должно кончаться никогда. Квартирная хозяйка гордилась, что у нее – как, к восторгу обеих женщин, выразился Хеллер – есть “лейбпортниха”.