Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер

Эти два свидетельства достаточно надежных источников показывают, что будь гунны и хунну одним народом, им пришлось бы преодолеть за пять лет 2600 км. Но Гумилев никогда не упускал возможности добавить драматизма в свой сюжет, пусть даже в ущерб здравому смыслу. Для него ведь история сводилась к страсти, пассионарности.

Итак, он предположил, что хунну ухитрились-таки совершить этот фантастический переход через всю Евразию, бросив ради этого жен и детей, вероятно удирая от победоносных китайских войск. Далее, по его версии, они встретились с группой одиноких скифских женщин и прихватили их с собой, изменив таким образом историю своего этноса. Он даже отыскал сообщение о таком событии и источник, описывавший, как гунны появились в результате встречи вельв, изгнанных готским царем Филимиром[196], «с нечистыми духами», а «духами», по убеждению Гумилева, как раз и были степные кочевники.

Опасаясь, что рукопись у него могут отнять или что он не доживет до возможности ее опубликовать, Лев Гумилев в 1954 году составил «Завещание для оперуполномоченного и следователя»:

С присущей ему высокой самооценкой он завершает свое завещание разрешением издать книгу даже без указания авторства: «Готические соборы строились безымянными мастерами, я согласен быть безымянным мастером науки». Пройдет еще шесть лет, прежде чем удастся опубликовать первую из тех книг, над которыми он работал в лагере. В 1960 году появились «Хунну», вторая книга, о древних тюрках, вышла в 1967 году.

Потребность писать отчасти усиливало ясное понимание, сквозящее в письмах Гумилева, что надежды на нормальную жизнь уничтожены его лагерным опытом и он обречен на одиночество. Единственным утешением могут стать книги, работа: «Я не знаю, как сложится моя судьба, но, по-видимому, приходится рассчитывать на холостую жизнь, что меня ничуть не огорчает: мне жениться поздно, ухаживать лень и беспокоиться о взаимности вовсе неохота»[199].

Варбанец пять лет не писала ему. Печальная правда: возлюбленные осужденных нередко предоставляли несчастных их собственной судьбе, страшась за себя и близких. Впервые весть от нее пришла в декабре 1954-го. Завязалась переписка, и у Льва появилась надежда возобновить роман – как выяснилась, ложная, Наталья все это время продолжала отношения со своим начальником. Об этом Лев узнал только по возвращении из лагеря, и на полях одного из ее писем появилась приписка: «Зачем было столько лгать?»

Страдания, вынесенные в лагере, переплавлялись в гнев. Этот терзавший его гнев узник направлял не на охранников, не на диктаторский режим, а на самых близких, в том числе на мать. Оскорбляясь реальными и вымышленными обидами, он рвал связи со многими знакомыми из долагерного прошлого. В конце концов вся его ненависть сосредоточилась на матери. Ему казалось, Ахматова его забросила, слишком мало делает, чтобы вытащить его из заключения, и пишет ему тоже слишком мало. Накопившаяся с детства обида покинутого ребенка соединилась с мыслью, что мать была, пусть и невольной, виновницей его печальной судьбы, – кристаллизовавшись, эти чувства переросли в законченный образ дурной матери, и этот образ Лев Гумилев лелеял и развивал.

Он писал Эмме Герштейн: «Все-таки я полагаю, что 1 посылка в месяц не покрывает всего долга матери перед гибнущим сыном, и это не значит, что мне нужно 2 посылки»[200]. В другом письме он жаловался: «В чем дело, я понимаю. Мама, как натура поэтическая, страшно ленива и эгоистична, несмотря на транжирство… А для нее моя гибель будет поводом для надгробного стихотворения о том, какая она бедная – сыночка потеряла, и только»[201]. Эмма, очень близкая им обоим, и в то время, и годы спустя отчаянно защищала Ахматову: «На кого обида? на Военную прокуратуру? на КГБ? или на ЦК ВКП(б)? Обижаются на своих. Лев Николаевич во всем винил свою мать»[202].

Ахматова, со своей стороны, предпринимала различные шаги вроде бы с целью помочь сыну. В 1950 году она опубликовала «Хвалу миру» (и Сталину): «Легенда говорит о мудром человеке,// Что каждого из нас от страшной смерти спас». Это был сознательный поступок, унизительный поступок, во второй половине 1950-х годов поэтесса постарается уничтожить следы этого позора: даря книги друзьям, она наклеивала поверх страниц с «Хвалой» листки с другими своими стихотворениями. Но этот ход, сколь бы рассчитанным он ни был, не сработал, разве что предотвратил ухудшение ситуации. Хвалебный цикл Сталину, по словам Герштейн, «всю оставшуюся жизнь жег Анну Андреевну как незаживающая рана»[203].

Беда еще в том, что Ахматова, находившаяся под постоянным наблюдением, знавшая, что ее переписка с сыном перлюстрируется, не могла напрямую сообщить ему о своих действиях и надеждах, не могла, к примеру, написать, что попыталась подольститься к Сталину, посвятив ему цикл стихов. Не могла уведомить Льва и о том, что в 1954 году написала личное письмо Клименту Ворошилову (в ту пору председателю Верховного Совета, то есть номинальному главе страны) и просила его о пересмотре приговора, не могла рассказать и о том, при каких обстоятельствах Генеральная прокуратура отвергла ее ходатайство. Ахматова понимала, что пока постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» остается в силе, Ворошилов не решится изменить судьбу ее сына, «к тому же носящего фамилию своего отца – поэта Н. Гумилева, расстрелянного ЧК в 1921 году. Значит, Ворошилов «советовался» с президиумом партии или с самим Хрущевым, и новое правительство не собирается давать Ахматовой никакой поблажки»[204].