Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер

Брежнев был человек простой. Не слишком хороший оратор, он заикался вследствие полученной на войне контузии. «Без блеска, но мудрый и простой человек», по словам Сергея Семанова, интеллектуала из группы радикальных националистов, который принимал активное участие в культурных битвах элиты 1960-1970-х между консервативными националистами и либеральными реформистами. «Он знал, что нужно делать, а делать это следовало с большой осторожностью». ВООПИиК стал ядром движения, поднимавшегося как внутри Коммунистической партии, так и за ее пределами. Ныне это движение известно как «Русская партия», оно объединило сетью взаимного влияния националистически настроенных интеллектуалов, партийных аппаратчиков и даже диссидентов и популяризовало русский национализм.

В тех монастырских сессиях ВООПИиК регулярно участвовал Гумилев, хотя, по словам Семанова, членом этой организации он формально не состоял. Семанову запомнился темперамент Льва, его склонность к спорам:

Труды Гумилева о Центральной Азии вызывали у русских националистов неоднозначную реакцию. Большинство из них просто не могло смириться с мыслью, что у России имеется общее наследие со степными кочевниками. Триста лет националисты носились с жупелом «злых татар». Освобождение от монгольского «ига»[222] в результате Куликовской битвы (1380) Карамзин, отец российской историографии, рассматривал как рождение самостоятельной русской нации. Гумилев совпадал с ним во мнении и писал, что «на Куликово поле вышли жители разных княжеств, а вернулись они оттуда жителями единого Московского государства». Но при всех этих существенных отличиях Лев все же вполне поладил с диссидентами-националистами, вошедшими в ВООПИиК, – в общем и целом все они признавали Россию уникальной цивилизацией и естественной империей.

В исторических сочинениях Льва Гумилева немало игры фантазии, их нельзя назвать академическими в строгом смысле слова: он выдумывал и персонажей, и свидетельства, силой воображения переносил события в другое время, чтобы вписать в свой сюжет. «Подобно Гегелю, он считал: «Если нет фактов, подтверждающих мое учение, тем хуже для фактов»», – сообщал близкий знакомый Гумилева, еще один представитель правого крыла, критик и литературовед Вадим Кожинов.

После «Хунну» Гумилев опубликовал еще две книги о степных кочевниках: «Древние тюрки» и «В поисках вымышленного царства» – о монголах. В «Древних тюрках» множество тюркских правителей и военачальников всю вторую половину I тысячелетия занимались объединением разрозненных участков степи от Кореи до Византии. Книга охватывала четыре столетия, до краха Уйгурского каганата в IX веке. Об этом периоде историкам практически ничего не известно, а потому Гумилев мог не обуздывать свое воображение. Как показала уже его первая книга «Хунну», он всегда предпочитал красочные и драматические теории, даже когда имеющиеся факты можно было объяснить более умеренно и внятно, а уж когда фактов в наличии почти не оказалось, творческий процесс пошел вовсю. «Я «Тюрков» люблю больше, потому что в VI–VIII веках гораздо живее можно представить людей и события», – писал он Савицкому в 1961 году.

В «Древних тюрках» Гумилев впервые опробовал историческую методологию, которая сделает его знаменитым, – «историческую реконструкцию», применяемую при нехватке исторического материала. Например, несмотря на почти полное отсутствие данных, он ухитряется подать гибель Уйгурского каганата как трагедию шекспировского масштаба, изобразить вырождение уйгурской аристократии и гибель семейных ценностей, после того как государственной религией стало манихейство. Даже чрезвычайно преданный Гумилеву биограф Сергей Беляков признает: «Здесь реконструкция подменяется фантазией автора»[223].

Фантазия Гумилева вызревала в условиях лагеря. Тема «Древних тюрок» была намечена еще в кандидатской диссертации, она жила с Гумилевым все долгие семь лет на лесоповале, в условиях тяжкого труда и голода. Теоретические размышления о судьбах древних ханов и царей (от большинства из них не осталось даже имен) служили для самозащиты и выживания: он рассказывал и пересказывал эти истории себе и товарищам по несчастью, чтобы не сойти с ума. В письмах к друзьям он часто отзывается о своих сюжетах почти отечески: «…хунну, уйгуры, кара-кипчаки из контуров и теней постепенно превращаются в фигуры и иногда даже наливаются кровью. Я на них смотрю почти как на детей – я ведь вывожу их из небытия»[224].

В 1970 году вышла заключительная часть «степной трилогии», посвященная монголам, – «В поисках вымышленного царства». Здесь пересказывается удивительный сюжет о слухе, прокатившемся по Европе в 1145 году, – дескать, есть в Центральной Азии христианское государство, основанное неким Пресвитером Иоанном. Гумилев доказывал, что это был не вымысел и речь шла о племени монголов, действительно обратившихся в христианство (несторианство). Более того, Гумилев решительно утверждает, что в XII веке несторианство было распространено среди степных народов, хотя никаких доказательств в пользу этой гипотезы не приводит. Зато книга читается на одном дыхании – увлекательная, эксцентричная, дерзновенная повесть о том, как монголо-христианская армия спешила на помощь крестоносцам под Акрой, а французы их отвергли. Предоставленные самим себе, монголы обратились в ислам – историческая ошибка гигантских масштабов, которую Гумилев приписывал «чванству цивилизованного европейца, для которого все находящееся восточнее Вислы – дикость и убожество». Это была первая книга Гумилева о монголах – в дальнейшим он станет самым большим в России апологетом этих жестоких завоевателей. Он считал, что «в последующие войны Монголия была втянута не собственной волей, а логикой событий мировой истории и политики, в которой она уже не могла не принимать участия».

Эта книга стала первым выражением сложных (и не всегда вполне академических) теорий Гумилева о роли степных племен в истории России. Здесь и позже он делает много неоднозначных заявлений о том, что вторжение Золотой Орды на русские земли в XIII веке представляло собой процесс куда более сложный, чем иноземное владычество. Монголы и русские не считали друг друга «иноземцами», утверждает он. И хотя столицу, Киев, монголы разорили, прочие русские города они не трогали. Впоследствии русские князья и монгольские «императоры» не раз сражались бок о бок. Двойной аргумент – монголы сумели продержаться на Руси двести лет, а затем русские смогли не только покорить в XV веке, но и сохранить за собой монгольские ханства – указывал, с точки зрения Гумилева, на такую близость между русскими и степными кочевниками, какой не было у русских с европейцами: ни русские у европейцев, ни европейцы у русских не могли надолго отбить территорию.