Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер

Не было темы столь эзотерической и малоизученной, пусть даже это были гунны, монголы, Тюркский каганат, чтобы ее не коснулись неблагожелательное внимание и обвинения в идеологических ошибках. Случаю было угодно, чтобы последним большую книгу о народах степи (называя их гуннами) опубликовал тот самый Бернштам. В 1951 году его «Очерк по истории гуннов» разгромили: через год после выхода книги появилась рецензия, обвинявшая несчастного автора в том, что он «плетется в хвосте буржуазной историографии», пытаясь приписать гуннам позитивную роль в истории[214]. Ученый совет Института истории материальной культуры – инстанция, надзиравшая над академической работой, – осудила позицию Бернштама и предложила ему подготовить анализ и осуждение собственных ошибок[215].

Когда Лев Гумилев узнал о судьбе Бернштама, мстительность и злорадство взяли в нем верх над сочувствием к жертве общей несправедливости. «Я рад, что мерзавец получил по заслугам», – писал Гумилев Ахматовой. Но судьба Бернштама свидетельствует о том, как трудно и опасно жилось советским ученым, какое бы направление они ни выбирали. Гумилева, как и Бернштама, коллеги-историки подвергали уничтожающей критике. Да, его рассуждения были далеки от ортодоксальности, были радикальными (вполне возможно, неверными), и через несколько месяцев после выхода в свет в 1960 году монографии «Хунну. Срединная Азия в древние времена» в академическом журнале «Вестник древней истории» появилась разгромная статья китаиста Кима Васильева, обвинявшего Гумилева в «незнакомстве с оригиналами используемых источников, в незнакомстве с современной научной литературой на китайском и японском языках, в некритическом восприятии ряда устаревших концепций, представляющих вчерашний день востоковедческой науки»[216]. Затем на Гумилева набросилась компартия Монголии, которая так усердно следовала линии советской историографии, что готова была ради этого жертвовать даже славой предков. Третий пленум ЦК Монгольской народно-революционной партии «выступил с решительным развенчанием псевдонаучных теорий о прогрессивности татаро-монгольских завоеваний стран Азии и Европы»[217].

Некоторое время казалось даже, что Гумилев опасно переоценил изменения политического климата, слишком далеко зашел, высунулся и теперь будет принужден к позорному отступлению, самокритике, если не к чему-то похуже. Но, пожалуй, еще ошеломительнее, чем эта злобная критика, оказалась похвала с самой неожиданной стороны. Директор Эрмитажа профессор Артамонов выступил в защиту, заявив: «Конечно, Л. Н. Гумилев вправе был работать с подобными переводами, тем более что он создавал обобщающий труд, а не частное исследование, устанавливающее определенный факт или поправку к его истолкованию»[218]. В итоге спор вокруг «Хунну» не только не погубил карьеру Гумилева, но упрочил его репутацию ученого. Вслед за выходом книги ректор Ленинградского университета пригласил его на должность старшего научного сотрудника Научно-исследовательского географо-экономического института ЛГУ, и в тот же год он начал читал лекции на историческом факультете университета в качестве внештатного сотрудника и выступать с публичными лекциями во Всесоюзном географическом обществе. Постепенно он привлекал все больше сторонников. Биограф Гумилева и его университетский начальник Сергей Лавров сообщает, что его лекции сделались столь популярны, что аудитория, рассчитанная на сто человек, не вмещала всех желающих. «Вокруг Гумилева сформировалась целая команда молодых ученых»[219].

Одним из таких молодых ученых был Анатолий Анохин. Он поступил на географический факультет в 1960-х годах и поныне преподает там. Там же, в кабинете на кафедре, он дал мне интервью. На вопрос о Гумилеве он ответил так:

Буря в стакане воды по поводу «Хунну» – лишь один из ряда однотипных эпизодов в неистовой дискуссии об истории и будущем СССР. Эти же темы, зачастую намеком, затрагивались на страницах официальных «толстых» журналов. Они овладевали умами интеллигенции, им будет посвящено множество лекций и дебатов, в которых с большим энтузиазмом примет участие Гумилев.

Хрущевская оттепель оказались бурной и недолгой. В начале 1960-х, еще до того, как Хрущева отстранили от власти, уже ощущалось «подмораживание». Брежнев, придя к власти в результате «мягкого переворота» 1964 года, немедленно положил конец какой-никакой толерантности, а в 1966 году Юрий Даниэль и Андрей Синявский, два писателя, чьи сатирические обличения советского строя были опубликованы за рубежом, предстали перед судом – первые постсталинские репрессии, жертвами которых стали известные деятели литературы. Сигнал, который советская интеллигенция не могла не расслышать.

Но если мечтавших о демократических реформах представителей элиты поставили на место серией показательных судов и увольнений, то националистов эта гроза не затронула. При Брежневе к национализму относились не слишком благожелательно, но все же терпимо: его сочли меньшим из двух зол. По мере того как конфликт между националистически настроенной частью интеллигенции и либералами разгорался, компартия пришла к решению поддержать первых: им предоставлялась большая свобода распространять взгляды, отклонявшиеся от ортодоксальных, и даже если их наказывали, то не столь сурово. Начиналась новая советская эра, когда национализм ввели в оборот, – эпоха, которую историк Ицхак Брудный охарактеризовал как «политику посредством культуры».

Первая уступка со стороны власти по отношению к националистам датируется 1965 годом, когда группа известных националистов обратилась в Кремль с просьбой позволить им основать новую организацию, Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (звучная аббревиатура ВООПИиК). Коммунистическая партия плотно контролировала эту организацию, заявленная цель которой сводилась к сохранению и реставрации исторических памятников, преимущественно православных церквей. Но ВООПиК быстро разрослось в квазиполитическую организацию. Националисты получили от ЦК славный подарок – легальную площадку в Высокопетровском монастыре в самом центре Москвы, где они ежемесячно проводили встречи. Первый сигнал – а за ним последуют многие другие, – свидетельствующий о том, что компартия, с самого начала своей деятельности похвалявшаяся безоглядным разрывом с российским прошлым, теперь готова на него опереться.