Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер

Под руководством Бромлея этнография превратилась в изучение не этнического аспекта общества, но отдельных обществ, понимаемых как этносы, – небольшой, но значимый перенос, предполагавший, таким образом, большую устойчивость этноса, чем изначально допускалось марксистской теорией. Тем не менее от столь опасных логических выводов из своих нововведений Бромлей воздержался: подчеркивая важную роль этнических групп, он никогда не заговаривал о возможности национальных проблем в СССР. Напротив, в 1982 году он написал весьма типичный для него (и, с учетом последовавших событий, весьма недальновидный) пассаж:

Признавая, что нации оказались более устойчивыми, чем предвидела социалистическая теория, Бромлей в то же время занимал умеренную позицию, рассматривая этносы как «этносоциальные единицы»[234], которые могут меняться и со временем ассимилироваться, когда исчезнут те классовые противоречия, коими подпитывается этническая вражда. Просто это произойдет не так быстро, как первоначально определяла сталинская догма.

Гумилев же отстаивал крайнюю позицию: этносы – реальные, прочные цельности, подобные организму – с собственным автономным существованием и жизненным циклом. Это утверждение напрочь расходится с ортодоксальным марксизмом, и сам факт, что Гумилеву позволили распространять это еретическое учение, свидетельствует об определенном плюрализме в тогдашней советской системе. Гумилев также не считал нацию постоянной величиной – история полна примеров рождения и гибели наций, – но смерть нации происходит не из-за того, что национальное исчезает в силу социального прогресса и постоянного просвещения, как полагал марксизм. Гумилев рассматривал сотворение и исчезновение этносов как неотъемлемую часть жизненного цикла народов, как проявление инстинкта существовать, размножаться и распространяться, а затем стареть и умирать.

Опираясь на теории, составленные еще в лагере, Гумилев доказывал: существование этносов – явление не столько социальное, сколько биологическое, замешенное на инстинкте, независимое от воли и сознания и неотменимое, которое невозможно устранить и которое само собой не растворится. Он считал, что универсальная тенденция отличать один этнос от другого обусловлена биологической способностью человека с ранних лет приобретать «стереотипы поведения». Вне этноса нет ни одного человека на земле, утверждал Гумилев, и каждый на вопрос «Кто ты?» ответит: «русский», «француз», «перс», «масаи» и т. д., не задумавшись ни на минуту[235].

И все же он склонялся к мысли, что национальность предопределена биологически, наследственностью, а это в условиях СССР (да и повсюду, честно говоря) было серьезным раздражителем, поскольку напоминало о нацизме. Подобные упреки в адрес Гумилева нельзя признать справедливыми: он считал биологически обусловленной склонность различать этнические идентичности, но саму идентичность, по его мнению, человек в раннем детстве усваивал в общении с окружающей средой, прежде всего от родителей.

В других областях социальных наук когнитивная революция оперировала примерно теми же аргументами, которые Гумилев пустил в ход в 1970-е годы: человеческое поведение оказалось в значительной степени врожденным и бессознательным, отнюдь не таким свободным и рациональным, как прежде думали.

Хотя Гумилев в ту пору не достиг высоких академических званий, его статус в кругах интеллигенции делал все его работы заметными, и советский академический мир не мог оставить подобный вызов без ответа. Институт этнографии обратил внимание на «мятеж Гумилева», и в следующем номере «Природы» Бромлей опубликовал опровержение. Он отверг концепцию стереотипов, заявив, что они вовсе не так глубоко укореняются в людях, как это представлялось Гумилеву. Культура – продукт окружающей среды, а потому подвержена изменениям: «…устойчивые психические стереотипы отнюдь не являются имманентным свойством человеческого мозга: они сами – продукт определенных внешних условий, прежде всего общественно-исторических… в чистом виде этнос-ядро никогда не существует. Он непременно имеет свою «оболочку» в виде среды, которую составляют как социальные, так и природные факторы»[236].

Сергей Чешко, этнограф и коллега Бромлея по советской Академии наук, которого я разыскал в Москве, подытожил оба подхода: «Бромлей считал этнос набором признаков, которые могут меняться, а не сущностью. Характеристики могут меняться… Гумилев полагал, что человечество состоит из «пород» и каждый этнос обладает особой сущностью». Вскоре Гумилев подвергся нападкам и других ученых, в результате столкновения с Бромлеем его отлучили от основных академических журналов.

Впрочем, для такого остракизма у главных журналов появился и другой, более мрачный повод: общение с диссидентами-националистами из ВООПИиК ввело Гумилева в весьма оживленный круг интеллектуалов, но вместе с тем породило слухи о его склонности к антисемитизму и расизму – старинным, еще со времен погромов царского времени, жупелам России. Националистическая среда не только обсуждала спорные моменты истории, но и собирала всякого рода теории заговора, расистскую демагогию – они-то и стали тем клеем, что удерживал воедино весьма разнородное движение ниспровергателей.

«Русская партия» внутри советской элиты крепла и преисполнялась уверенности в себе. ВООПИиК привлекало не только интеллектуалов, но и сторонников среди функционеров КПСС высокого уровня, с одной стороны, и известных диссидентов – с другой. Националисты получали уже заметные посты в области СМИ и пропаганды: в 1969 году писатель Валерий Ганичев, радикальный националист, занял должность директора издательства «Молодая гвардия» и поручил Семанову издание самой престижной книжной серии «Жизнь замечательных людей»[237]. Националисты объединялись в довольно рыхлую по структуре, но скрепленную идеологией группу, которая все более отчуждалась от ориентирующихся на Запад либералов в среде интеллигенции и во власти. Играя на традиционных предрассудках, националисты демонизировали своих оппонентов, и культурные войны становились беспощадными, тотальными.

Лев Гумилев, меченный шрамами прежних академических боев, оказался неожиданно в странном союзе с серьезным антисемитским крылом националистского движения. Его антипатия к евреям с годами росла; антисемитские высказывания звучали из его уст и раньше, но многие друзья его юности, в том числе Герштейн и Мандельштам, были евреями и считали подобные реплики (по большей части) безобидными. Похоже, травма, нанесенная лагерями (где его и без того непростой характер сделался вовсе невыносимым), конфликт с окружением матери и постоянное общение с рьяными антисемитами способствовали укреплению этого предрассудка. В своих мемуарах Герштейн называет Гумилева поздней его поры однозначно антисемитом. В глазах многих и книга, написанная Гумилевым в 1965 году о хазарах – племени, которое с VII по X век обитало в прикаспийском регионе и обратилось в иудаизм, – выглядела слабо завуалированной антисемитской пропагандой: хазары именовались «химерой», то есть паразитическим этносом. Да и репутация тех, с кем Гумилев теперь общался, с точки зрения академических кругов отрицательно отражалась на нем самом.