Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер

Отбыв к 1943 году первый срок, Гумилев еще год оставался в Норильске в качестве вольнонаемного рабочего, вплоть до зимы 1944-го. Война заканчивалась, победа Советского Союза была уже очевидна. Лев хотел принять участие в сражениях. Как сам он рассказывает, он явился в военкомат и пригрозил вскрыть вены, если его не возьмут в армию. Он попал на фронт в феврале 1945 года, то есть на его долю выпало три месяца сравнительно легких побед, пока Германия не капитулировала в мае 1945 года. «После Норильска фронт казался курортом», – вспоминал он. Теплая шинель, изобилие еды и водки.

Он оказался в составе тех частей, которые в последних числах апреля брали Берлин. Историческое событие такого масштаба произвело на Льва неизгладимое впечатление. Как и любой свой опыт, этот он тоже хотел осмыслить академически: при повторном аресте и обыске в 1949 году у него были конфискованы записи, в том числе черновик статьи, которую он написал (скорее всего, для фронтовой газеты), но передумал публиковать. Статью обнаружил в деле Гумилева его биограф Виталий Шенталинский. Решение не публиковать ее было, похоже, весьма благоразумным.

Продолжая размышления на тему «пассионарности» и «комплементарности», которыми он вдохновлялся в лагере, Лев Гумилев окончательно убедился в справедливости этой теории, когда стал свидетелем победы своей сравнительно отсталой страны над многократно превосходившей ее в технологическом отношении Германией. Он перечисляет увиденное по пути через немецкие города: «асфальтированные дороги», «превосходные дома с удобными квартирами», «полно книг». «И посреди этой «культуры» – мы, грязные и небритые, стояли и не понимали: почему мы сильнее, чем мы лучше этой причесанной и напомаженной страны?»

Советские солдаты явились в Германию, как варвары к воротам Рима. Торжество «первобытной России» над одной из самых технически развитых на ту пору стран стало, как полагал Гумилев, очередным примером действия «пассионарности», то есть природной склонности человека к самопожертвованию. Он формулирует эту мысль в тех же выражениях, в каких записывал ее еще в 1939 году в лагерной больнице, размышляя над походом Александра из Европы в Азию:

Эта война, смертельное столкновение наций, этнический геноцид промышленных масштабов, развернувшийся в Европе, где все еще присутствовали побрякушки Просвещения, – таким зрелищем вдохновлялись глубоко пессимистические рассуждения ученого. Во имя прогресса и «научной истории» были загублены миллионы людей, наиболее рациональная философия породила самое иррациональное поведение – а значит, делал вывод Гумилев, какими бы мотивами мы ни руководствовались сознательно, на самом деле нами по-прежнему правят инстинкты.

Человечность – это навык, который можно освоить, а можно утратить. Годы, проведенные на дышащих смертью болотах на лесоповале, на руднике за полярным кругом, наложили свой отпечаток на Льва Гумилева. Никогда ему уже не быть тем «царственным мальчиком», каким увидела его Эмма Герштейн. Тот юноша нес свое бремя с достоинством – вернулся же раздражительный и гневливый, легко впадающий в панику и не забывающий обид человек. Эмма Герштейн писала:

И Ленинград, каким увидела его Ахматова, когда в 1944 году вернулась из Ташкента, был «страшный призрак, притворившийся моим городом». Голод девятисотдневной блокады истребил население, домашних животных съели подчистую, были случаи людоедства. Прекрасные каналы были забиты трупами, город смердел смертью. Вот куда Лев Гумилев наконец возвратился в 1945 году. По воспоминаниям Марьяны (Марианны) Львовны Козыревой, невестки физика Николая Козырева, с которым Гумилев познакомился в Норильске и оставался дружен до конца жизни, «он был тощий, похож на макаронину, несколько бескостный. Когда он садился к столу, у него как-то все перекручивалось – руки, ноги, он сутулился. Тем, кто знает его только по последним годам, это трудно представить»[174]. Во время войны Ахматова была «реабилитирована» – как потом стало ясно, временно. Как подлинный патриот, она отказывалась от эвакуации и оставалась в родном Ленинграде, пока его со всех сторон не окружили немецкие войска. Мотивы ее поэзии – личные чувства, любовь, семья – казались антитезой монохромному марксизму, барабанной дроби патриотизма, громогласным декларациям, но вдруг стали тем клеем, что скреплял воедино советский народ.

Холодно и прагматично Сталин осознал, что марксистская идеология не способна мобилизовать народ на защиту страны, что ради абстрактных социальных теорий люди не бросятся на немецкие штыки. Он стал играть на струнах любви к родной стране и к соотечественникам. В публичных выступлениях Сталина рядом с привычным «товарищи», «граждане» зазвучало «братья и сестры». Произошел решительный поворот в отношениях между режимом и гражданами: трубный рев и завывания публичной культуры сменились обращением к личному, заветному пространству семьи и – как естественного ее продолжения – родины.

Когда немецкие войска продвигались к Москве, Сталин принялся спешно возрождать идолов русского патриотизма, которых большевики на протяжении двадцати с лишним лет ревностно истребляли, убирая из национального обихода. Патриарх Русской православной церкви был призван пред сталинские очи и услышал, не сразу поверив своим ушам, что Церковь следует укреплять и распространять: больше приходов, больше священников. Известны и пресловутый тост Сталина «за русский народ», и отказ от «Интернационала» в пользу советского гимна, поскольку считалось, что солдаты скорее откликнутся на песнь, посвященную их родной стране, чем всемирному движению. Рассказывали даже, что Сталин (хотя, разумеется, это апокриф) послал самолет облететь вокруг Москвы с иконой Казанской Божьей Матери на борту, следуя старинному русскому обычаю обносить иконами город во время боевых действий, чтобы гарантировать удачу и Божье благословение.