Пение пчел - София Сеговия

Он был не только храбрым, но и изобретательным: лишившись няниной защиты, он придумал поставить вплотную к кровати стул. Ограждение получилось неполным, как в детской кроватке, но высокая спинка обманывала глаз, спросонок всматривающийся в темноту комнаты. Потребовалось еще несколько недель, чтобы Симонопио снова научился безмятежно спать, но с тех пор он ни разу не досаждал няне Рехе. Как-то он забыл пододвинуть перед сном к кровати стул, а вместе со стулом забыл и страх, не дававший ему как следует отдохнуть. Отныне он даже не вспоминал, что когда-то засыпал только с няней Рехой.

Однако в тот день, когда Беатрис выпустила его руку, чтобы побежать к дому вслед за Мартином, Симонопио, парализованный ужасом, остался посреди дороги один. Он не опасался за здоровье крестного – знал, что случилось нечто такое, что очень расстроило Франсиско, но не более. Симонопио встал как вкопанный, боясь, что будет падать, падать без конца, не достигая земли. Из-за собственного безрассудства, из-за того что отправился туда, куда ходить не следовало, он был уверен, что запустил свою историю про койота и теперь не знал, как все исправить.

Сидя за кустом на камне и терпеливо дожидаясь возвращения крестной, он услышал шум и вовремя успел обернуться – человек подкрадывался с палкой в руке, явно намереваясь его ударить. От первого удара он увернулся, но знал, что рано или поздно ловкость его не спасет: во взгляде Эспирикуэты он прочитал, что тот не отступит, пока не убьет его.

Спас его крик Беатрис. Она налетела в ярости на пеона, вооруженная тряпичной куклой. Симонопио ее узнал: это была та самая кукла, которую крестная сшила для маленькой девочки с печальными глазами, также носившей фамилию Эспирикуэта. Она набросилась на Эспирикуэту с видом пчелы, защищающей рой. Увидев ее рядом, Симонопио несказанно обрадовался.

– Что вы делаете? Да как вы смеете?

Но ее вмешательство не остановило Эспирикуэту: злоба его не утихла, и палку он не опустил. Беатрис встала между Симонопио и нападающим.

– Зачем этот чертенок явился ко мне домой? – заявил Эспирикуэта. – Сколько еще бед он нам принесет?

– Что вы такое говорите?

– Вначале у меня умерла жена. Потом умерли дети.

– Вот я и пришла выразить соболезнования, – сказала Беатрис, попытавшись найти в себе прежнее сочувствие к этому человеку, но к этому времени оно совершенно испарилось.

– На что мне соболезнования? Выражайте их тем, кто в них нуждается. По мне, он убил мою семью. Не нужны мне ни соболезнования, ни жалость. Мне нужно, чтобы те, кто остался, были живы. Чтобы вернулись те, кого он у меня забрал. Как тот парень, что восстал из могилы.

– Послушайте, Ансельмо, я понимаю вашу печаль и отчаяние, но с чего вы взяли, что Симонопио в чем-то виноват? Эта болезнь поразила весь мир!

– Говорил я, беда будет от этого парня. Только он появился, мои поля стали приносить куда меньше, чем у других, а потом семья померла, хотя у других все живы. Почему на меня одного все сыплется?

– Умерло очень много людей, Ансельмо. По всему миру, не только в вашем доме.

– Ага, но у вас-то никто.

– А тети, другие родственники, друзья? Вот и твоя семья, Ансельмо.

– У вас никто.

Разговор зашел в тупик, и Беатрис сменила тем у.

– Я принесла кое-что для вашей дочки. – Тон ее смягчился. – Если вам нужно что-то еще, скажите нам. Если хотите, мы можем отдать девочку в нашу школу, чтобы…

– Нет уж. У вас там только и учат, как прислуживать. А моя дочка никому прислуживать не станет. Знаете, чего мне нужно? Чтобы вы эти свои соболезнования отнесли туда, где они пригодятся. А нам от вас ничего не нужно. Или вы думаете, что кукла заменит ребенку маму? А мальчишку своего забирайте и скажите ему, чтобы ноги его не было на моей земле. В следующий раз я его убью.

У Беатрис перехватило дыхание, лицо побледнело. Она медленно выдохнула воздух. Симонопио заметил, что рука, сжимавшая его ладонь, дрожит.

– Предупреждаю вас, Ансельмо: если вы приблизитесь к этому ребенку, для вас это плохо кончится. Даже не смотрите в его сторону. Вы меня поняли? И еще кое-что: знайте, эта земля никогда не была вашей. И не будет.

Не дожидаясь ответа, Беатрис схватила Симонопио и поспешила прочь не оглядываясь. Одной рукой она тащила мальчика за собой, так что ему казалось, он летит по воздуху, будто тряпичная кукла, которую она все еще машинально сжимала в правой руке. Дышала она по-прежнему часто и глубоко, и Симонопио подумал, что даже койот Эспирикуэта струхнул – такая решимость отразилась у нее на лице. Когда тропинка стала пошире, Беатрис вспомнила про куклу, которую мастерила так старательно, думая о Маргарите Эспирикуэте. Недолго думая, она зашвырнула ее подальше в подлесок, где отныне кукле суждено было медленно гнить, как и всем остальным животным и растениям, что населяли эту скудную землю. Затем подобрала палку и крепко сжала ее свободной рукой.

– Не волнуйся, Симонопио. Все в порядке. Он не осмелится, – повторяла она, чтобы успокоить мальчика, но шага не замедляла и палку не выбрасывала.

Ничего примечательного им по дороге не встретилось, за исключением Мартина, сообщившего, что у Франсиско Моралеса припадок. Крестная побежала за слугой, а Симонопио так и остался посреди пронизывающих дебрей, без крестной и без пчел. В руках он сжимал бесполезную палку, отлично понимая, что никакая палка не защитит его в истории, которая началась в тот день.

Он тоже тяжело дышал, но не из-за быстрой ходьбы, а от страха. Его история не разрешится палочным ударом. И ни в этот день, ни завтра. Симонопио не знал, когда именно она закончится, и это пугало еще сильнее: он чувствовал, что наяву падает в пропасть, не может остановить падения и вновь обрести равновесие, уверенность, твердую почву под ногами. Тут-то он и вспомнил про няню, некогда оберегавшую его от падения, и бросился ее искать.

Не твоя земля. Никогда не будет твоей. Никогда. Не будет твоей. Не твоя.

Внезапному решению Ансельмо Эспирикуэты прибить чертенка помешала фурия. Что было ему делать? Не обращать внимания на жену хозяина? Забить ребенка насмерть у нее на глазах? Как бы ни хотелось ему это сделать, он был не настолько глуп. Иначе что дальше? Ансельмо сдержался, хотя желание никуда не исчезло. Так он и стоял, не двигаясь, защищая свою территорию, пока фурия с чертенком не исчезли из виду. Охваченный яростью, он забыл, что рука все еще поднята и в ней палка, но тут из дома вышла дочка. Девочка высматривала свою исчезнувшую благодетельницу, глаза у нее блестели, как никогда прежде, – должно быть, из-за юбки и блузки, подаренных женой Моралеса, – и он вновь почувствовал вес палки, а сухие острые сучья вонзились в мозоли.

Он кинулся к дочке с прежним желанием побить, наказать ее за то, что та приняла соболезнования и подарки – плоды раскаяния тех, кто владеет всем. Он ударил ее, заставив прямо на месте снять новую одежду, затем велел зайти в дом и разогреть комаль[8]. Когда тот нагрелся, приказал жарить чили.