Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература - Ирина Млечина

Хорст Крюгер продолжает: «Вот он снова – бравый, надежный бухгалтер… человек, на которого можно положиться, который может спокойно спать и наверняка снова имеет камрадов, семью, словом – устроился. И если бы в Гессене… не было такого смелого, мужественного человека – генерального прокурора земли Гессен Бауэра (счастливый случай в нашей юстиции, чудо в нашем чиновничьем государстве) – и если бы этот Фриц Бауэр еще годы назад не решил: «Мы проведем этот процесс, будет он популярным или нет, мы проведем его здесь во Франкфурте!», – то Богер, возможно, все еще сидел бы в Штутгарте над своими коммерческими бумажками… и в его сны не врывались бы его жертвы. И Мулька, умный, образованный, пожилой, бывший адъютант Хёсса и успешный бундерсбюргер, занимался бы по-прежнему в Гамбурге импортом кофе, нашел бы общий язык с заграницей, был бы демократом, «ориентированным на Запад», поддерживающим ХДС…

Как, собственно, можно после Освенцима стать снова таким пристойным с виду и трудоспособным бундесбюргером? – размышляет Крюгер. – Как это получается? Что говорят об этом врачи, психологи, психиатры? Все обвиняемые имеют свои дома, свои позиции, они усердны и успешны… Вот они, впереди Освальд Кадук – «обвиняемый №10», по профессии мясник и еще санитар. Его лицо – одно из немногих здесь, вызывающих отвращение. Он был, наверное, тем, кого представляешь себе, думая об убийцах в концлагерях, видя их в кошмарных ночных снах: всегда брутальный, часто пьяный. Его обвиняют в тысячах убийств, но и здесь мне кажутся более показательными маленькие приватные проявления дьявольщицы: кого-то задушить, забить до смерти, пытать, бросать заключенных на колючую проволоку, повешенного, у которого не вовремя оборвалась веревка, отхлестать плетью и снова повесить… стрелять заключенным в живот, и так годами, потому что этого хотел Гитлер, и потом, в 1956-м тот самый Кадук прибывает в Западный Берлин… и становится санитаром, и сегодня его пациенты сообщают в письмах, адресованных Франкфуртскому суду, что он был хороший, добросердечный, заботливый санитар…

И снова я с испугом думаю: … Может быть, это раскаяние, искупление, внутренний поворот? Но то, каким видится этот Кадук рядом со своим адвокатом, толстый, без шеи, типичный мясник, массивный, самоуверенный, хитро защищающий себя, нет, он не производит впечатления раскаявшегося… И если бы в один прекрасный день его не выдернули из больницы, где он работал санитаром, то в 70 или 80 лет он умер бы в Западном Берлине, заслуженный гражданин, который получил бы свою пенсию и какой-нибудь значок за заслуги, гражданин свободного мира.

И впервые я понимаю, почему не возвращаются в эту вторую немецкую республику, которая снова стала такой порядочной и приличной, многие евреи. Страх, абсолютно приватный страх: водитель трамвая, почтовый служащий или железнодорожник, аптекарь или этот усердный санитар из Западного Берлина – все они, конечно, могут оказаться теми самыми… И разве тот, кто скорбит об убитых в нашей стране, разве он не может, не должен испытывать свой маленький приватный смертельный страх перед нами, немцами?», – с горечью замечает Крюгер.

Не о том ли писала и Ханна Арендт, не о том ли слова о «банальности зла», думаю я, пишущая эти строки спустя много-много десятилетий после того страшного времени. Через несколько лет после Освенцимского процесса я была впервые в ФРГ, беседовала о «непреодоленном прошлом» с политиками и писателями. Многие литераторы были тогда под большим впечатлением от этого процесса. Упомяну, к примеру, Мартина Вальзера, написавшего эссе «Наш Освенцим», где он говорил о том, что преступления нацистской Германии очень надолго останутся тяжким бременем, которое должны будут нести все немцы.

Пользовавшийся широкой известностью в последней трети прошлого века писатель Петер Вайс, чьи документальные драмы ставились в театрах едва ли не всего мира, в пьесе «Дознание» воспроизводил некоторые показания обвиняемых на Освенцимском процессе, из которых было абсолютно ясно, как они пытались оправдаться словом «приказ», силой тогдашних обстоятельств и «объективных причин». Позиция автора заключалась в абсолютном несогласии с подобными оправдательными резонами. Ведь и тогда были люди, которые, по словам Вайса, «не поддались нажиму, не позволили себя согнуть, а стойко сопротивлялись и давали отпор» нацистам. Он считал необходимым напоминать своим читателям и зрителям, что и тогда были люди, которые сопротивлялись в то время, когда другие молча и покорно подчинялись…

Но вернемся к репортажу Хорста Крюгера. Он упоминает некоего доктора Волькена, венского врача, седого пожилого человека, инвалида, чудом оставшегося в живых в концлагере и выступающего свидетелем обвинения. Выжившие и преступники встречаются в зале суда. «Их разделяет психология воспоминаний и механизм забвения. Одни хотят забыть, но не могут. Другие должны бы помнить, но не хотят. Они забыли все, они только сажали редиску и создавали детские садики и занимались спортом. Я не знаю, что мстительнее: вспомнить или забыть. Фрейд учил, что забыть вину невозможно, ее можно только вытеснить и что вытеснение ведет к неврозам…»

Но прав ли Фрейд, если речь идет о Мульке и сотоварищах? Какие тут неврозы?

Автор слышит голос, заявляющий по сути рассматриваемого дела следующее: «Прибыла группа из девяноста детей, несколько дней их выдерживали в карантинном лагере, потом приехали грузовики, на которых их погрузили, чтобы отвезти к газовым камерам. И там был один мальчик, чуть постарше других, и он крикнул детям, когда они пытались вырваться: «Залезайте на машины, не орите. Вы же видели, как отправляют в газовые камеры ваших родителей и дедушек с бабушками. Там на небе мы их и увидим». И потом мальчик обратился к эсэсовцам: «А вы не думайте, что вам все сойдет. Вы будете подыхать, как заставляете подохнуть нас!» И после паузы голос в громкоговорителе в зале суда произнес: «Это был смелый мальчик. Он сказал то, что должен был в тот момент сказать».

Казалось, что в зале остановилось время, пишет автор. «Это один из тех моментов, когда вершится суд, когда раскрываются стены и все превращается в трибунал века». И дело уже не в этих ничтожных злодеях, всех этих мульках, богерах и кадуках. Свидетелем здесь становится история, здесь пишется история, подводятся итоги, дается свидетельство о пляске смерти XX века. Актеры этого страшного спектакля собраны здесь, преступники и жертвы, они должны увидеть друг друга, должны засвидетельствовать, что было, должны сказать миру, что тогда произошло. А произошло, в частности, еще и вот что: «Там было много голых женщин, которых после селекции с избиениями загнали на грузовики и повезли в газовые камеры. А мы стояли, выстроившись перед бараками, и они что-то кричали нам, мужчинам, они надеялись на нашу помощь… мы же были их естественные защитники. Но мы стояли на месте, дрожа от страха, мы не могли им помочь. И грузовики двигались дальше, и в конце каждой колонны ехал автомобиль с красным крестом. Но там были не больные, там был ядовитый газ».

Я оглядываю зал, – продолжает Хорст Крюгер, – всюду растерянные лица, потрясенное молчание, «немецкая потрясенность». Он видит журналистов, которые «строчат, как заколдованные». Видит публику, которая каждое утро выстраивается в очередь за билетами. «Кто эти люди? Кто из немцев добровольно приходит сюда? У них хорошие, внушающие надежду лица, много молодежи, студенты и школьники, которые растерянно и удивленно присутствуют на спектакле, устроенном их родителями. Но, конечно, это не их родители, наверняка совсем другие родители. Присутствуют здесь и несколько стариков… Чего здесь нет, это моего поколения, среднего поколения… которое тогда как раз и действовало. Но они не хотят больше ничего знать, они уже знают все… они должны работать, зарабатывать, поддерживать экономическое чудо. Кто оглянется назад, тот пропал…»