Расчет с прошлым. Нацизм, война и литература - Ирина Млечина

В первые послевоенные годы заметно дает о себе знать явление, обозначенное как «магический реализм». В произведениях писателей «магического реализма» силы, приведшие к катастрофе, представали в некоем демоническом обличье, а события недавнего прошлого передавались в таких понятиях, как «болезнь», «безумие», «наваждение», «страшный сон», «неизгладимая печать». Война, бомбежки, руины, страдания людей – все это было, конечно, отрефлектировано, но специфическим образом – чаще всего в абстрактно-символических, плохо поддающихся расшифровке аллегорических видениях. В этом смысле проза «магических реалистов» близка лирике первых послевоенных лет, в которой тоже преобладают апокалиптические картины – абстрактно умозрительное выражение ужаса и отчаяния, рожденных действительностью войны, чудовищной реальностью концлагерей, картинами массовой гибели людей. Война виделась им как извечное и неизбежное зло, роковой катаклизм, какой уже не раз выпадал и будет выпадать на долю человечества. Лишь позднее, прежде всего в произведениях молодых, недавних солдат вермахта, вопросы будут ставиться конкретно-исторически и расчет с прошлым, его осмысление будут осуществляться принципиально по-другому.

Одной из самых приметных фигур «магического реализма» был Герман Казак. Он родился в 1896 году, в 10‐е– 20‐е годы прошлого века писал стихи, занимался редакционно-издательской деятельностью. Одним из первых начал работать на радио, где организовывал литературные программы, представлявшие слушателям творчество известных авторов того времени, например, Франца Верфеля, Оскара Лёрке, Готфрида Бенна, а также более молодых – Эриха Кестнера, Бертольта Брехта.

Когда настал 1933 год, год прихода Гитлера к власти, Казак оказался «нежелательным» на радио. Проблематика его произведений, ориентированных на внутренний мир человека, а также выбор имен для его литературных радиопередач уже не соответствовали «новому духу» – духу нацистского рейха. Жизнеощущение писателя передает дневниковая запись от 30 января 1933 года: «Днем известие, что уроженец Австрии Гитлер стал немецким рейхсканцлером… Бедная, несчастная Германия! Какой регресс культуры ожидает нас… Как я буду работать в этой ситуации, совершенно непонятно… Единственный путь – отрицание, спрятаться в собственные поэтические работы…»

В 1947 году был опубликован роман Германа Казака «Город за рекой», одно из самых замечательных произведений первых послевоенных лет. В 1953-м его избирают президентом Немецкой академии языка и литературы в Дармштадте. На этом посту он, среди прочего, активно занимается издательской деятельностью и публикует, в частности, произведения писателей, погибших в нацистских концлагерях или умерших в эмиграции.

«Город за рекой» – самое значительное творение Казака. Жизнь человека и ход истории, а также непосредственные события времен войны и нацизма представлены здесь в символических картинах потустороннего мира, в шифрах «магического реализма». Автор рассказывал, что непосредственным толчком к написанию романа послужило взволновавшее его «видение»: «Я видел призрачный город, состоящий из руин, который терялся в бесконечности и в котором люди двигались, как толпы кукол, взятых в плен». Хотя Берлин еще не был разрушен, люди еще находились «на поверхности, в привычном для них мире», писатель вдруг явственно увидел жизнь, проходившую «в подвалах и подземных ходах». Он начал писать о «городе за рекой». Жизнь как бы опережала фантазию писателя, дополняя страшное «видение» все новыми, вполне реальными картинами разрухи и бедствия. Так из «видения» вырастало, по словам писателя, «отражение нашего конкретного мира…»

Для понимания образного строя романа важен еще один упоминаемый автором «сон», сыгравший роль в художественной конкретизации произведения. Автору снилось, что он оказался среди умерших, что, написав памфлет против «богов государства», т. е. против «партийных главарей» Третьего рейха, он был приговорен к казни, но после казни жизнь не угасла сразу, а уходила постепенно. Он хотел подать живым знак, объяснить, что «смерть – непосредственное продолжение жизни», что путь из жизни в смерть имеет свои этапы. Но живые уже не понимали его, он все больше исчезал из их сознания и памяти. Разрывается нить, еще связывающая его с прежней жизнью, он видит лишь стражников и бесконечный каменный ландшафт: «И тут земля угасла во мне, и я ничего не знал о своей смерти, потому что забыл жизнь…»

«Переходная стадия» между жизнью и смертью представляется Казаку «художественно чистым соответствием» окружающей действительности, местом, куда можно поместить «картины нашей реальности», события и явления жизни, включающие пережитую пору нацистского террора, потом краха и разрухи.

Место действия романа – некий призрачный город, в который по приглашению городской префектуры приезжает ученый Роберт Линдхоф. Он видит «мертвые фасады домов», подвальные ходы, напоминающие катакомбы, людей, ютящихся среди развалин, его поражает вид «всеобщей разрухи», но он не обнаруживает никаких следов восстановительных работ.

Каждому, кто попал в «город за рекой», дается возможность пробыть здесь какое-то время – тот самый «переходный период», когда человек как бы еще не полностью умер, то есть не исчез из памяти живых. А потом стражники забирают то одного, то другого; устраиваются целые «парады» отправляющихся в «дальние поля». Никто из жителей не знает, когда раздастся звук рожка – когда и кому будет дан сигнал отбыть навсегда.

Мрачный «город за рекой» – не просто аллегория смерти, подземное царство, современный Гадес, Аид, по которому вместе с «Вергилием – сопровождающим» блуждает герой. Это отклик писателя на реальный мир, переживший ужасы войны, Освенцим и Дахау, на миллионы жертв, бесконечные людские страдания. В некоторых сценах связь с событиями недавней истории обнажена, ощущается вполне явственно. Вот герой присутствует на «митинге» в катакомбах, которые заполняют толпы обессилевших, истощенных, полураздетых людей в зеленоватых масках. Выходя на трибуну, они говорят о муках и пытках, которым подвергались, о «дезинфекционных помещениях», о врачах, совершавших чудовищные опыты над людьми, о детях, зверски убитых на глазах у матерей. Толпа в ответ на каждый такой рассказ хором вопрошает: «За что?!» Потом появляются наглые, жестокого вида люди в черных мундирах (такие носили эсэсовцы): «Мы пытали и убивали, потому что мы наемники власти». «Грубая наглость и жестокость черной гвардии, стоны и горькие проклятия униженных – все это выглядело не как реальность момента, а как сконцентрированная картина ада, который создали друг другу люди».

Автору даже нет надобности расшифровывать эти метафоры. В тот момент – сразу после войны – все понимали, о чем речь. Писатель зашифровывает реальность, придает изображаемому символический характер. Все бытие полуразрушенного города подчинено некоей чудовищной бюрократической логике, хитроумному алогизму бюрократии. В подвальных помещениях, похожих на соты, сидят прямо на земле мужчины и женщины, непрерывно штампующие документы. «Деятельность эта проходила без особого усердия или заметного интереса участников, по давно привычной для них схеме. Когда мужчины и женщины поднимали глаза от работы, в них было выражение пустой серьезности». Город наводнен чиновниками всех ступеней и рангов, есть среди них даже «анонимный шеф анонимный бюрократии». Жители регистрируются не по именам, а по номерам, городские стражи бдительно следят за тем, чтобы никто не переходил из одного района в другой. В этом подземном царстве властвует холодный обесчеловеченный дух, слепая машинерия, подчинившая себе весь город и каждого отдельного человека. Как тут не вспомнить «убийц за письменным столом», к примеру Адольфа Эйхмана, бдительно следившего за «транспортными потоками», направлявшими в лагеря уничтожения миллионы людей. Конечно, Казак имеет в виду тех, кто «бюрократическими средствами» участвовал в массовых убийствах, следя за «правильным распределением» жертв, их транспортировками, их умерщвлением в газовых печах. Они «просто выполняли приказ». Они убивали не лично, а управляя бюрократической машиной.