Петр Столыпин. Последний русский дворянин - Сергей Валерьевич Кисин

Заговорив о попрании суда, этого палладиума правосудия, Родичев сказал: «В чем ваш палладиум? В этом? – Нервным движением руки он изобразил, как вздергивают человека на виселицу. – Вот ваш палладиум. Пуришкевич назвал его муравьевским воротником, а смотрите, скоро его назовут столыпинским галстухом».

В зале чуть было повторно не рухнул потолок. Правые в едином порыве вскочили с мест и завопили проклятия в адрес оратора. «Трагический клоун» Пуришкевич примерился, чтобы запустить стаканом как раз между пенсне кадета, но не успел – депутат от Союза русского народа, известный драчун и дебошир Николай Марков второй (по кличке Марков-Валяй) стащил того с трибуны за пиджак и приготовился лупить. Не получилось и у того: в свалку влезли еще десятка полтора разъяренных «слуг народа», каждый из которых норовил схватить наглеца за его «галстух» и пнуть, но этим как раз и мешал друг другу. Председательствующий Хомяков попытался было звонить в колокольчик и призывать к порядку, но быстро понял, что это бесполезно, и покинул зал, прервав заседание. Левые жиденько хлопали со своих мест (всего 14 депутатов), не рискуя лезть в драку, кадеты поплечистее пытались отбить коллегу. Здоровенный Иван Покровский (кубанец) прикрыл своим телом смутьяна и выволок его из зала. На трибуну вскочил «комический клоун» Крупенский и показал кукиш левым скамьям, осыпая их такой бранью, что впору было святых из Таврического выносить. Шульгин попытался было урезонить его, но где там.

В разгар буйства многие видели, как Столыпин поднялся со своего места в ложе правительства и молча вышел. За ним последовали и остальные министры.

Правые, стоя, неистово аплодировали Столыпину. Интересный факт – вместе с ними поднялся и кадет Милюков, не согласный с однопартийцем. Как он сам это потом объяснял, «я в первый момент осмыслил свой жест, как выражение протеста против личного оскорбления в парламентской речи». А может быть, профессор вовремя вспомнил эпизод, когда Пуришкевич запустил стакан с водой в него самого, после чего отказался выходить из зала, и бессарабца, скрестившего руки на груди, как падишаха, вынесли на плечах охранники. Выдернутый из бойни Родичев искренне изумлялся такой реакции. Тем временем из министерской комнаты явились секунданты (министры Харитонов и Кауфман) от имени Столыпина с вызовом хама на дуэль. Первый случай в мировой истории, когда премьер-министр вызывал кого-либо на поединок. Однако дуэльный кодекс этого не запрещал – они оба дворяне и не находились в подчиненном положении по отношению друг к другу. Какая там дуэль, дворянин Родичев (тверской помещик) свою честь неоднократно предпочитал защищать языком (вспомним хотя бы случай с Гурко).

Он лепетал в оправдание, что не хотел оскорблять премьера и вообще не то имел в виду. «Да я сейчас же пойду и извинюсь. Зачем мне его обижать? Я его считаю порядочным человеком». Ужом вполз в министерскую комнату, где кипел, как самовар, темпераментный Столыпин, которого пытались успокоить Хомяков, Львов и группа министров. Родичев бочком подкрался к премьеру и что-то промямлил о глубоком раскаянии и искреннем заблуждении, протянув дрожащую ручку в знак примирения. Столыпин распрямил плечи и показательно спрятал руки за спину, сцепив их в замок. Произнес, вложив в это всю сухость, на которую был способен столыпинский политес: «Я вас прощаю». Понятие о чести у саратовского помещика было совершенно иное – подать руку наглецу он считал ниже собственного достоинства.

Вот так и вошел в политическую историю «столыпинский галстух» и остался совершенно незамеченным «тихий лепет оправданья». Дума подавляющим числом голосов постановила исключить Родичева на 15 заседаний (высшая мера наказания в Думе).

«Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение, – заявил Столыпин в ответ на „галстух Родичева“. – Противопоставить этому явлению можно только силу. Какие-либо послабления в этой области правительство сочло бы за преступление, так как дерзости врагов общества возможно положить конец лишь последовательным применением всех законных средств защиты. По пути искоренения преступных выступлений шло правительство до настоящего времени – этим путем пойдет оно и впредь».

Интересно прокомментировал эпизод Лев Троцкий в своей «Политической хронике»: «Несчастный Онорэ-Габриель-Рикетти Родичев! Если бы у него и его партии была хотя бы десятая часть той политической зоркости, с какой Столыпин разглядел бессилие адвокатски-профессорского либерализма!»

Бессилие было заметно многим. Ситуация в стране менялась, напряженность спадала, «бомбисты» повсеместно отступали. Наиболее активная их часть уже была либо переловлена и перевешена, либо отправлена на каторгу и в ссылку. Многие эмигрировали, среди боевиков царило уныние и отчаяние. Выборы в земские и городские органы самоуправления продемонстрировали рост консервативных настроений. Гучков писал, что «если мы присутствуем при последних судорогах революции, то этим мы обязаны исключительно Столыпину».

Кадет Александр Щепетев на страницах журнала «Русская мысль» вспоминал: «Верхи мало-помалу освободились от овладевшего ими почти панического страха и, придя к тому несложному выводу, что добрая рота солдат действеннее всей революционной словесности, вместе взятой, снарядили „карательные экспедиции“ и привели в действие скорострельную юстицию. Результаты превзошли все ожидания. В какие-нибудь два-три года революция до такой степени была уничтожена и вытравлена, что некоторые учреждения охранного характера принуждены были местами ее инсценировать».

Семья Столыпиных наконец вышла из осады и переехала из Зимнего на Елагин остров, в дом, где раньше жил Александр III. Дом, конечно, тоже охранялся полицией, а забор был опутан колючей проволокой, но все же это была уже не «тюрьма», а именно жилище с собственным парком.

Остро нуждавшийся в думских союзниках Столыпин сделал ставку на октябристов, как на своих верных последователей по первым двум созывам, поддержавших разгон II Думы. В блоке с националистами они составили в этом созыве мощную парламентскую проправительственную группировку. Отношения с их лидером Александром Гучковым у премьера, несмотря на показное охлаждение, всегда были дружеские.

Союзники были необходимы, так как премьер прекрасно понимал, что лично он нужен Царскому Селу главным образом для подавления революции. К концу 1907 года выступления были в основном подавлены, а популярность саратовца возросла до небес, что уже начало беспокоить коронованных ревнивцев.

Наступало время вешать всех собак на «вешателя» Столыпина, и менять его на очередное «ваше безразличие». Ветерок охлаждения он уже почувствовал, когда в начале 1908 года началась пока еще робкая критика его только едва проклюнувшихся реформ со стороны поместного дворянства. Тульские помещики на чрезвычайном совещании заявили о том, что правительственные проекты «разрушают созданные историей учреждения и создают новые, схожие с учреждениями республиканской Франции, демократизируя весь местный уклад и уничтожая сословность». Аналогичные жалобы на