Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - Бенджамин Алире Саэнс

мне нечто новое. Лето – время свободы, молодости, новых возможностей и открытий; время без школы. Лето – книга надежды. Оттого я так любил и ненавидел его. Летом мне хотелось верить.

В голове крутилась песня Элиса Купера[40].

Я решил, что это лето будет моим. Раз лето – это книга, то я напишу в ней что-нибудь прекрасное. Своей рукой. Правда, я понятия не имел что. Казалось, все уже написано за меня и впереди никаких радужных перспектив. Только еще больше работы и обязательств.

В «Угольке» я вышел на полный день. Никогда прежде я не работал по сорок часов в неделю, но мне это нравилось: с одиннадцати утра до половины восьмого вечера, с понедельника по четверг. По утрам я всегда мог поспать подольше, а по вечерам, при желании, куда-нибудь выбраться (правда, выбираться было толком некуда). Ну а по пятницам я приходил на работу еще позже и работал до десяти – до самого закрытия. График был неплохой, да и выходные оставались свободны. В общем, все складывалось нормально. Но ведь лето на дворе! Плюс ко всему мама снова записала меня субботним волонтером в продовольственный банк. Однако спорить я не стал.

Моя жизнь по-прежнему была чужой затеей.

В первую летнюю субботу я проснулся очень рано. Одевшись на пробежку, я спустился на кухню и налил себе апельсинового сока.

Мама читала утреннюю газету.

– Я сегодня работаю, – повернувшись к ней, сказал я.

– Разве ты работаешь по субботам?

– Майк просил подменить его на пару часов.

– Вы дружите?

– Не особо.

– Очень порядочно с твоей стороны.

– Ну я же не бесплатно это делаю – мне заплатят. И вообще, ты сама меня вырастила таким порядочным.

– Кажется, ты этому не рад.

– А чему тут радоваться? Честно говоря, я хочу быть плохим парнем.

– Плохим парнем?

– Ага. Ну как Че Гевара[41]. Или Джеймс Дин[42].

– И кто же тебя останавливает?

– Та, на кого я сейчас смотрю.

– Правильно, вини во всем мать, – рассмеялась она.

А я сам не знал, шучу я или нет.

– Знаешь, Ари, если бы ты правда хотел стать плохим парнем, то стал бы им. Плохие парни уж точно не ищут одобрения мамы.

– Думаешь, мне нужно твое одобрение?

– Не знаю, что тебе на это ответить.

Мы смотрели друг на друга. Вечно я ввязывался в эти разговоры с мамой, которые вовсе не хотел вести.

– Что, если я уволюсь с работы?

Она продолжала испытывать меня взглядом.

– Давай.

Я знал этот тон. Она понимала, что я блефую. Ну разумеется. Мы пристально смотрели друг на друга еще секунд пять – хотя казалось, что целую вечность.

– Ты уже слишком взрослый, чтобы брать у нас карманные деньги, – сказала она.

– Может, я буду косить газоны.

– Придумаешь тоже.

– Что, слишком по-мексикански, мам?

– Нет. Просто слишком ненадежно.

– А вот котлеты переворачивать – другое дело. Фантазии особенной не требуется – зато надежно. Если подумать, то работенка как раз по мне. Я надежный, а с фантазией у меня туговато.

Мама покачала головой.

– Будешь всю жизнь заниматься самобичеванием?

– Ты права. Наверно, не стоит работать летом.

– Ты старшеклассник, Ари. И не призвание ищешь, а способ заработать немного денег. Это просто переходный период.

– Переходный период? А ты точно мексиканка, мам?

– Я женщина образованная, но это не значит, что я от этого меньше мексиканка, Ари.

Я чувствовал, что она начинает злиться. Мне нравилось, когда она злилась, и хотелось видеть ее злость почаще. Мамина злость отличалась от нашей с отцом и не парализовала ее.

– Ладно, мам, я тебя понял.

– Неужели?

– Почему-то рядом с тобой я всегда чувствую себя зверюшкой в зоопарке.

– Извини, – сказала она без малейшего сожаления в голосе. Потом подняла на меня взгляд. – Ари, ты знаешь, что такое экотон?

– Это промежуточная зона, где встречаются две разные экосистемы. И в ее ландшафте есть элементы обеих. Что-то вроде естественной пограничной полосы.

– Умница. Переходное состояние – теперь ты понял, правда?

– Понял, мам. Я живу в экотоне, где работа должна сосуществовать с бездельем, а ответственность – с безответственностью.

– Похоже на то.

– Ну как, теперь я заслужил пятерку по сыноведению?

– Не злись на меня, Ари.

– Я и не злюсь.

– Вижу, что злишься.

– Типичная училка.

– Послушай, Ари, не я виновата в том, что тебе только-только исполняется семнадцать.

– Ага, но когда мне будет двадцать пять, ты по-прежнему будешь училкой.

– А вот это уже грубо.

– Прости.

Она изучающе на меня посмотрела.

– Правда, мам. Прости.

– Вечно мы начинаем лето со споров, правда?

– Это традиция, – ответил я. – Пойду побегаю.

Но только я развернулся, как она поймала меня за руку.

– Слушай, Ари, ты меня тоже прости.

– Все в порядке, мам.

– Я тебя знаю, Ари, – заметила она.

Я хотел сказать ей то же, что Джине Наварро: «Никто меня не знает».

Потом она по обыкновению расчесала мои волосы пальцами.

– Ты не обязан работать, если не хочешь. Мы с папой с радостью дадим тебе карманных денег.

Я знал, что она серьезно.

Но не хотел этого. Я сам не знал, чего хочу.

– Дело не в деньгах, мам.

На это она ничего не ответила.

– Постарайся хорошо провести лето, Ари.

Ох уж этот ее взгляд. Ох уж этот тон. Иногда ее голос переполняла такая любовь, что мне становилось невыносимо.

– Хорошо, мам, – сказал я. – Может, я в кого-нибудь влюблюсь.

– Почему бы и нет? – улыбнулась она.

Бывает, родители так любят своих сыновей, что превращают их жизнь в роман. Им кажется, что молодость помогает нам справиться с любыми трудностями. Но, похоже, они забывают об одном: жизнь накануне семнадцатилетия бывает неприятной, болезненной, запутанной. Иногда это полный отстой.

Два

Мы с Ножкой не случайно пробежали мимо дома Данте. Я знал, что он скоро вернется, только не знал, когда именно. Уезжая из Чикаго, он отправил мне открытку, в которой написал:

Мы едем домой через Вашингтон. Папе нужно в Библиотеку Конгресса. Скоро увидимся!

С любовью,

Данте

Добежав до парка, я спустил Ножку с поводка, хотя и не должен был. Мне просто нравилось смотреть, как она носится туда-сюда. Я восхищался невинностью собак и чистотой их привязанности. Собакам и в голову не придет скрывать свои чувства. Они просто существуют и всегда остаются собой. Я завидовал простоте и изяществу собачьего существования.

Подозвав Ножку, я вновь нацепил на нее поводок и побежал дальше.

– Ари!

Я остановился и обернулся. И вот он – Данте Кинтана, стоит на крыльце и машет