За Пророчицу и веру - Марик Лернер

– Цела? – крикнул Францес, дернув ее за плечо.

– Да, командир, – ответила машинально.

– Что? – переспросил он. Мира поняла, что кричит не от гнева. Его оглушило, и он плохо слышит.

– Быстро на батарею, – сказал он, – легат требует заткнуть орудия.

– Исполняю, – нарочито громко крикнула, – командир, – и метнулась к коням, возле которых уже суетились другие.

Недовольно заржавшему Звезде торопливо сунула специально сохраненный кусок хлеба. К шуму, взрывам и выстрелам он приучен, но не любит в таких случаях отсутствия хозяйки. Тот принялся жевать, пока седлала. На самом деле ему с вечера задала корм, и голодным точно он не был, но после хлеба еще последует морковка, которую жеребец обожает. А снаряды все продолжали падать с грохотом, иногда достаточно близко. По лагерю били не меньше четырех орудий, но разрывы были и на позициях.

Когда она примчалась на редут, тамошние пушкари вовсю палили куда-то, не обращая внимания на близкие попадания.

– А то мы не понимаем, – сказал старший артиллерист с квадратом сотника на плече, когда, соскочив, подбежала и передала приказ.

В отличие от остальных легионеров верх у шапок пушкарей был черным, но в остальном система званий не отличалась.

– У них там такие же от зверомордых в лесу спрятаны. Только по пороховым облакам и определяются.

– Три пальца вправо, – закричал наблюдатель с подзорной трубой, – направление на кривое дерево, сотня локтей дальше.

Артиллеристы кинулись разворачивать ствол, упираясь в колеса. Что-то подкрутили, поправляя прицел, и выстрел отбросил пушку назад, а ядро полетело к лесу, оставляя заметный след от горящего фитиля. И тут батарею накрыло. Сразу четыре снаряда упали в расположение. Один разворотил с трудом воздвигнутый бруствер, второй упал далеко сзади, никому не причинив вреда, но два угодили внутрь редута. Попадание в зарядный ящик стоявшей с краю гаубицы было страшным. Лошади, люди – все моментально погибли. Отлетевшим куском дерева пробило грудь ее жеребца, и он жалобно стонал, глядя на хозяйку плачущими глазами. Мира подошла нетвердо, извлекла из седельной кобуры подаренный после Массалии отцом револьвер, приставила к уху благородного животного и, зажмурив глаза, выстрелила. Нельзя заставлять его бессмысленно мучиться. Потом пошла к уничтоженному орудию проверять пострадавших.

Четырнадцать человек разом посекло осколками. Лишь один еще был жив, но и ему недолго осталось. Из разорванного живота вылезли наружу сизые кишки, лицо посерело.

– Дай мне утешение! – прошелестел, хватая ее за руку, когда присела рядом.

Перед смертью священник обязан был выслушать последнюю исповедь правоверного с раскаянием в грехах. То есть изначально смысл действия был несколько иной, покаяние было первым шагом к посвящению на должность официального руководителя местного молитвенного дома. Прежде вступления на пост он обязан был очиститься снова, но уже как духовный лидер. Со временем его стали просить об этом перед смертью. После совершения обряда самый маленький грешок висел ужасным грузом. По этой причине consolamentum[30] получали только в преддверии кончины: его получала душа, а у тела не оставалось времени согрешить.

В каждой тысяче легиона присутствовал свой священник, а многие в Ордене Милосердия тоже имели соответствующее звание. Но не всегда диакон имелся под рукой, тем более на поле боя, и не каждый умирающий способен внятно говорить в последние минуты. Пророчица разрешила в случае невозможности найти нужного человека любому истинно верующему выслушать исповедь и произнести напутственные слова. Любой легионер их знал наизусть.

– По милости божьей, свершив подвиг, уходишь, когда твой черед пришел, – сказала она дрогнувшим голосом. И продолжила:

Легкое пожатие после последних слов могло и почудиться, но вот умиротворенная улыбка, когда дыхание остановилось, – нет.

– Молодец, – сказал сотник, умудрившийся видеть все. – А теперь живо в штаб. Пусть сюда гонят стрелков. Скоро начнется, а у нас в передовом охранении кандидаты. – Он сплюнул. – Кроме кирки с лопатой и ножа ничего полезного.

Очень хотелось спросить, что именно начнется, но и так догадывалась. А когда вернулась на редут в сопровождении так называемой третьей тысячи легионеров, фактически их на треть меньше, уже и вопросов задавать не требовалось. Теперь на них ползла многотысячная орда пехоты. Бежать по мокрой грязи не очень весело, да еще и вверх, пусть не по крутому склону, но эти шли под барабанный бой, и было их очень много.

Заговорили стрелковые цепи, лаяли орудия, продолжая поединок со спрятанными в лесу вражескими пушками, а они перли вперед, не замечая потерь. Застрельщики действовали группами по четыре человека. Они занимали удобное положение лежа, стоя, на колене, делали выстрел, норовя попасть в командиров, выделяющихся парадным видом, и перезаряжали ружье, пока остальные трое по очереди стреляли. И так бесконечно, если сам не словит пулю или не пришло время отходить.

– Чего стоишь, ишачья дочь? – заорал на нее совершенно незнакомый десятник. – Подноси заряды. – И показал на холщовые мешки с порохом.

Пока она бегала за помощью, количество орудий уменьшилось еще на одно, а среди уцелевших артиллеристов были заметны дыры в расчетах.

– Понадобишься, позовут.

То есть он прекрасно соображал, кого поймал. Причин обижаться не было, пушки должны стрелять. Иначе всем недолго жить.

– Картечью! – орали где-то на краю сознания, когда подтаскивала очередной заряд.

Ряды олив и виноградники с каменными стенками не остановили накатывающих врагов, несмотря на жуткое побоище. Стрелковые цепи легионеров откатились уже до самого редута, изрядно поуменьшившись в числе. На большинстве уже особо и не различишь цвет формы. Грязь кругом после дождей такая, что на каждую ногу налипает по десять фунтов. Это мешает бежать быстро и помогает обороняющимся, но стоит упасть, и ты с головы до ног превращаешься в извазюканное чучело, а ружье уже не выстрелит.

– Огонь! – кричит десятник, и надвигающаяся толпа получает очередной жуткий подарок в виде визжащих свинцовых пуль из разорвавшегося ядра.

Запал ставили уже на минимальный уровень. Еще немного, и начнет взрываться прямо в руках. Практически невозможно стрелять, слишком просто зацепить остатки своих.

– Господь, – громко сказал, ни к кому не обращаясь, десятник из застрельщиков, – Тебе одному ведомо, что будет. И коли я забуду о Тебе в пылу драки, Ты обо мне не забудь. Залпом!