В оркестре Аушвица - Жан-Жак Фельштейн

В этот момент случается невообразимое. Одна из «побегушек» выкликает два номера. Их номера. Сестры в ужасе: «Что мы такого сделали?»

В этом адском месте выживание зависит от умения раствориться в общей массе заключенных. Выделишься — получишь пощечину, удар дубинкой, унизительный окрик, подрывающий способность сопротивляться.

Иветт и Лили ведут в лагерь В, в строящийся барак, и они с изумлением видят четырех женщин, неподвижно сидящих на табуретах с гитарами на коленях. На столе перед ними лежат партитуры, несколько листов нотной бумаги исписаны почерком… Мишеля. Слава Богу, он жив!

На них смотрит молодая круглолицая женщина с карими глазами. Ее зовут Маля Цинетбаум. Тронутая молодостью Иветт, она дает ей теплый свитер и кусок хлеба. У этой женщины особые привилегии, и она легко получает не только еду и одежду, но и многое другое. «Вы музыкантши, аккордеонистки, сыграйте что-нибудь, покажите, на что способны…»

Чайковска, старшая барака и дирижер по принципу старшинства, не глядя берет ноты, протягивает их Лили и Иветт. Вот, значит, как, это прослушивание! Лили не раз успешно прослушивалась… на пианино.

Ей приходится изображать игру двумя руками, хотя ноты она узнает только на правой части инструмента, которая напоминает пианинную клавиатуру в миниатюре. «Не волнуйся, я помогу тебе разобраться с басами!» — шепчет Иветт.

Чайковска более чем посредственный музыкант, она даже не понимает, что по аккордеонам летают не четыре, а три руки. Возможно, дело еще и в отсутствии выбора. Так Иветт и Лили становятся частью набираемого оркестра.

Аккордеоны звонче и мощнее флейт, теперь они ведут оркестр к воротам, а Иветт — первая инструменталистка на левом фланге первого ряда. Лили всегда рядом, благодаря способностям она быстро прогрессирует. Пройдя восемьсот метров, они располагаются в определенном порядке и играют военные марши, пока последняя рабочая команда не выйдет из лагеря, после чего строем возвращаются в барак.

Чайковска ведет репетиции не слишком требовательно. Музыкантши разучивают новые марши, разбирают народные польские песни. Уровень у оркестра невысокий, и дирижер не знает, как его повысить. В мирной жизни она в школе учила музыке детишек и не понимает, на каком языке разговаривать с этими молодыми женщинами, очутившимися в аду. У Зофьи случаются срывы, она кричит на оркестранток, потом убегает в свой кабинет — комнатку между спальней-столовой и репетиционной.

Чайковска попала в Биркенау в 1942-м и была одной из немногих заключенных, переживших начало строительства лагеря, когда там не имелось никаких санитарных удобств и условия жизни, особенно для женщин, были просто невозможными.

Этот год наложил неизгладимый отпечаток на характер сильной и крепкой женщины, изуродовал ее психику. Она мгновенно переходит от возбуждения к депрессии, но тем не менее руководит оркестром. Особое положение позволяет ей общаться с другими женщинами того же статуса, в том числе отвечающими за одежные и продуктовые склады, и получать для оркестранток еду получше, приличные вещи и — главное — обувь по ноге. Большинство узниц вынуждены носить башмаки меньшего размера и ужасно от этого страдают, стирая ноги в кровь.

Чайковска, в отличие от других капо, не взимает «десятину» с каждой пайки хлеба и следит, чтобы дневальные честно делили суп и — это очень важно! — перемешивали содержимое котла, чтобы каждой доставались волокна мяса и картошка. В других блоках гущу, остающуюся на дне, съедают капо и их любимицы.

По мере сил она покровительствует самым молодым, Сильвии и Иветт, радуя их то яблоком, то булочкой.

Иветт молода и чуточку слишком наивна. Во время перерыва в репетиции она выходит из барака, чтобы посидеть на чахлой травке, и к ней все чаще присоединяется вполне симпатичная и предупредительная оркестрантка. Они разговаривают, и это продолжается до тех пор, пока Иветт не получает страстного послания, написанного… по-польски. Она не может разобрать ни слова, отдает его Зофье, та читает, заходится смехом и приказывает «своей Иветке» на время забыть об отдыхе на траве…

Чайковска имела фаворитку, работавшую в «Канаде». Звали ее Данка Коллакова. Чтобы сделать ее оркестранткой, дирижерша отдала ей ударные, на которых раньше играла четырнадцатилетняя гречанка Лилиана, дочь доктора Менаше, флейтиста мужского оркестра.

Изгнанная Лилиана не выжила. Рассказывая мне об этом через пятьдесят лет, Иветт не скрывает возмущения. Потакая своим желаниям, Чайковска фактически убила девочку, не имевшую другой защиты, кроме оркестра…

Все изменилось в конце августа, с появлением Альмы.

Она сразу предъявила к группе гораздо более высокие требования. Ритм работы стал очень интенсивным. Не добившись на репетиции желаемого результата, Альма строго отчитывала своих музыкантш, произнося оскорбительные слова. Она могла швырнуть в лицо дирижерскую палочку, беря пример с Тосканини[79] (однажды музыканты Метрополитен-опера, возмущенные поведением маэстро, даже объявили забастовку). Лили, не забывшая свой профессиональный опыт, не желала терпеть подобного обращения, и только энергичное вмешательство Иветт и Большой Жюли не дали разразиться скандалу. Альма наказывала Лили, когда та не желала подчиняться ее указаниям, а худшее для нее наказание — молчать и подчиняться.

Еще одна, дополнительная забота — голландка Флора. Она появилась одновременно с Альмой и была аккордеонисткой.

Три аккордеонистки — явный перебор, и Иветта перестала участвовать в концертах, играла только марши по утрам и вечерам. Девушка очень боялась вылететь из оркестра и вернуться в трудовую бригаду. Альма уже удалила из группы самых неумелых и наименее мотивированных, заставила всех работать в полную силу, но ей недоставало басов, и Лили пришла в голову гениальная идея. Она вспомнила контрабас, стоявший в углу столовой в доме родителей, и сделала Альме предложение: почему бы контрабасисту из мужского оркестра не взять в обучение Иветт? Получится элегантное решение проблемы «излишка» аккордеонов, улучшится звучание женского оркестра.

Идея Альме понравилась, и она изложила ее Хёсслеру во время одного из его визитов в барак. Тот поинтересовался у Иветт, сколько ей лет.

— Пятнадцать с половиной. Мама купила мне контрабас, но я не успела выучиться до ареста.

— А где сейчас твоя мать?

Иветт кивнула на дымящую трубу крематория.

— Schade…

Жаль… Неужто он вдруг понял, что у матери юной контрабасистки могло быть что-то общее с человеческим существом?

Хёсслер все устроил: договорился с дирижером мужского оркестра, что его контрабасист будет три раза в неделю заниматься с Иветт. Так была нарушена рутина повседневности, а между двумя лагерями — редчайший случай! — установилась связь, которая будет иметь последствия.

Мишель, брат Лили и Иветт, регулярно получал от девушек известия и даже записки. Однажды выдержка ему изменила, и он отправился в женский лагерь вместе с контрабасистом. Подобное нарушение режима наказывалось очень жестоко: однажды брат Маленькой Жюли, архитектор по профессии и прекрасный скрипач, был пойман на месте преступления. Жюли получила двадцать пять ударов хлыстом, а его самого едва не забили дубинками насмерть охранники, явно менее чувствительные, чем их шефы к благотворному влиянию музыки на организацию работы по ежедневным убийствам.